— Приказ, — говорил Вихляй, лицо его выглядело спокойным и отдохнувшим. — Когда снимемся, куда пойдем? Не знаю. Знаю, что снимемся и пойдем.
Теперь он был при штабе. Она порадовалась за него и снова подумала об удачливости, подивилась, как это не разглядела прежде, и никто не угадал, какой в нем оказался запас сил, энергии. Она никогда еще не воспринимала мужчину так, как воспринимала Вихляя. Замечала, как будто впервые, широкую грудь в гимнастерке, перехваченную ремнями в поясе и наискосок. Замечала, как он мял крупными пальцами папиросу и, просыпая табак, стряхивал его со стола в широкую ладонь.
Видела, как он отдыхал, как хмурился от внезапно набегавших мыслей. Если бы он, как в прошлый раз, ударился в сантименты, стал бы навязываться, она бы, скорее всего, прогнала его. Но она видела, что он готов уйти, он что-то решил про себя, и с этим она внутренне не могла согласиться.
Когда он отходил к печке, чтобы закурить, она видела кобуру, рукоятку пистолета и думала о другой жизни Вихляя. И эта другая жизнь, то, что он знал в другой жизни, закрытой для нее, занимало его больше, чем она. В ней все противилось этому. И в то же время она понимала, ничего поделать нельзя. Война укротила характер, — окопы, обстрелы, немецкий летчик, все не прошло даром.
Подчиняясь новому чувству, ощущая себя взрослой, она попыталась представить, как он смотрит на нее, сохранилась ли его любовь? В какой мере он считает ее виноватой в крушении? Теперь он стал настолько крепок и независим, что об этом можно было думать.
Как будто поняв ее мысли, Вихляй сказал, полуоборотясь:
— Помню, какой ты приехала. На тонких ножках, маленькая, длинноносая…
— Сам ты длинноносый, — отпарировала Поленька.
— …Кто бы мог подумать, что из щуплого цыпленка выйдет такая красавица.
— Никогда я не была щуплой и маленькой, и ноги у меня никогда не были тоненькими. Все ты выдумал, — сказала Поленька.
— Ну да, — смеясь одними глазами, согласился Вихляй. — Ты сразу стала большая.
— Не в том смысле, — защищалась Поленька. — Когда мы приехали из Оренбурга…
— Из Оренбурга? Не знал! Сюда? В Европу из Азии.
— Отца перевели по работе, вернее, не только отца, а всю его часть. Мы жили сперва у станции, потом вселились в дом на Речной.
— Хорошо помню, как увидел тебя, — продолжал Вихляй. — Был ненастный день. Мы, едва сняв шубы, снова надели их. Значит, была весна. И вот в синей тени забора стоял маленький жалкий галчонок с бледным личиком…
— Давай, давай. Накручивай, — сказала Поленька, поняв, что его не удержать. — Я привыкла.
— Да, — продолжал Вихляй. — Но тогда поразили меня глаза. Огромные, задумчивые, добрые, больше всего запомнилась доброта. Несколько дней ходил оглушенный этим впечатлением. Потом много раз убеждался в своей ошибке.
— Вот как?
Приготовясь слушать, Поленька бесхитростно, простодушно уставилась на Вихляя. Такого взгляда мужчины долго не выдерживали, сбивались на любовные признания. Она не возражала против того, как складывался разговор, хотя резкость и страстность Вихляя, его побледневшее лицо, раздутые ноздри говорили о давних непрощенных обидах и внушали опасение. Но она не прерывала, с дерзким любопытством глядя ему в глаза.
— Не знаю, кто ты, — говорил, расхаживая, Вихляй. — Все мужики в плену у женщин, которых они не знают. Ведь я смотрю на тебя, и оттого, что ты нравишься мне, кажется, что не может быть более чистого, радостного, приветливого существа. Но это не от чувств, не от характера твоего, а только лишь оттого, что лицо твое прекрасное выражает именно чистоту, радость, приветливость. На самом же деле, может быть, ты глядишь на меня и думаешь: «Ну что расселся, черт? Кто тебя звал? Когда ты сгинешь?»
Поленька смеялась, не стараясь слишком быстро рассеять его сомнения.
— Нравлюсь? — негодовала она с улыбкой. — Я думала, ты в меня влюблен.
Уютно устроившись на диване, забравшись с ногами, Поленька смотрела на Вихляя. Он возвышался над ней суровый, мужественный. Он судил, и она понимала, что должна выслушать его объяснение до конца.
— Так в чем ты ошибался? — спросила она.
— В том! — сощурился Вихляй. — Ошибался и понимал. Но ничего поделать не мог. Видел, что это просто-напросто обман, красота! Случайный дар природы. Красота и производит впечатление. А ведь доброй ты никогда не была. У нас не будет больше такого откровенного разговора. Через несколько часов я каску в зубы и привет. Увидимся ли… Поэтому слушай. Всегда и во всем с холодным расчетом ты отмеривала жизнь. Ты и Павлика навряд любила. Просто в тот момент он казался более надежным, не то что смешной неповоротливый Вихляй. А то, что этот Вихляй любил Поленьку больше жизни, ее не интересовало. Это не укладывалось в ее схему, где не было места доброте.