Брак их тогда не зарегистрировали, естественно, потому извещение пришло не к Поленьке, а к родителям Вихляя. Дом их сразу сделался как опустелый двор. Приходили и уходили люди: в охватившем всех горе и оцепенении никто не обращал внимания, что женщина, стоявшая у двери и хватавшая воздух почерневшими губами, была уже не Поленька. Это был другой человек.
Все-таки сработал инстинкт: может, тот инстинкт и спас ее тогда от помешательства. Она бросилась на почту узнать, ушло ли письмо. И когда ее заверили, что ушло, рухнула на колени, стараясь посильнее стукнуться, причинить себе боль. И не в доме Вихляя, а на почте заплакала злым каркающим голосом, впервые как бы слыша себя со стороны и удивляясь себе, своим поступкам, жалуясь на судьбу, на людей, и все это одним мучительным криком: «Аа…аа…а», будто мучение выходило из нее с этим криком, будто она разламывалась и не могла разломиться. Кричала, впервые не думая о том, красиво или некрасиво она выглядит.
5
Жизнь Павлика не принадлежала ей более. Да она вряд ли с отчетливостью сознавала это, потерявши счет дням. Некоторые подробности о нем доходили с большим опозданием. Но Поленька старалась ничего не запоминать, потому что даже отрывочные сведения обрушивались на нее вместе с чувством отчаяния, страха, и она видела пропасть, в которую вовлекла себя и его.
В представлениях Поленьки несчастным и несправедливым было не то, что она написала Павлику о своей измене и о любви к Сергею. Это, как, впрочем, другие свои поступки, Поленька считала оправданным и логичным. Несчастным и несправедливым было то, что Павлик получил письмо, когда Вихляя уже не было в живых.
Первое время она надеялась, что конверт как-нибудь затеряется. К тому были основания. У Зинки Берендеевой от мужа три месяца не было ни слуху ни духу. А когда пришел без ноги, клялся, что писал. Хотя мог бы и не клясться. Берендеиха была и так рада, особенно старая. Да и молодая с каждым днем выправлялась: в первый день поголосила, во второй успокоилась, а через неделю цвела. На нее с завистью поглядывали — экое бабе счастье привалило.
Поленька в мыслях разыгрывала целые представления, мечтая о том, что так бы вот пришел Павлик, может только поменьше увечье, может без пальца на руке. И стеснялся бы войти в дом, а она примчалась бы к нему, вы́ходила, замолила грех, украсила жизнь, и он бы понял наконец ее душу.
Много историй привез Берендей. Одну Поленька слушала особенно старательно, запоминая слово в слово, что было не трудно, так как Берендей был скуп на выдумку и хоть рассказывал с азартом, но каждый раз в одних и тех же выражениях. Даже в сильном подпитии привычке своей не изменял.
Слушая, Поленька отчетливо видела… желтый песчаный обрыв над рекой, и поднимающиеся по склону с другой стороны танки. В разбитых окопах — одинокая пушка. Прислуга пострелена вся. Один лишь человек возле пушки. Но никак не могут пройти танки, уж больно место удобное для бронебойщика: с одной стороны речка, с другой овраг. И стреляет он метко. Покружившая над окопами немецкая «рама» засекла, что артиллерист остался в одиночестве. В тыл ему сбросили десант. Но солдат и десантникам не дал подняться на бугор. Пробовали танки снова пройти, пушка прожгла один из них, другие повернули.
Когда из штаба примчалась машина и майор — командир полка — поднялся на бугор, где стояла пушка, солдат был еще жив. По пояс голый, с тринадцатью ранами, с окровавленной головой, на которой тюрбаном была наверчена гимнастерка, он подтаскивал снаряды.
— Как дела, солдат? — спросил майор.
Артиллерист выпрямился.
— Бью гадов, — сказал он. — Сейчас снова пойдут, опять буду бить.
— Нет, — сказал майор. — Больше ты воевать не будешь. Да они и не пойдут. Напуганы. Напугал ты их. А тебя доставим в санчасть. Орден Красного Знамени приеду вручать лично.
Впервые услышав эту историю, Поленька похолодела до корней волос. И холодела каждый раз, когда слышала ее вновь. Она ясно представляла себе гимнастерку, пропитанную кровью и завернутую наподобие тюрбана вокруг головы, видела реку, овраг и танк, поднимавшийся по склону, будто сама прошлась по тем местам.
Берендей рассказывал про Чулюгина, про Сашку Гурьянова и других, с которыми воевал. Поленька, сама испытавшая ужас бомбежек, обстрелов, удивлялась стойкости и мужеству ребят.
А солдат с тюрбаном на голове был Павлик.
Поленька один раз лежала на операции, просверлили ей дырочку, сделали пустяковый надрез — она же головы не могла поднять! Как же он с тринадцатью ранами стоял? Но Берендей упрямо твердил, будто гордился своим знанием: тринадцать!..