Никто в городке не знал, сколько ночей не спала Поленька, сколько бумаги извела, отсылая письма Павлику и его друзьям. Ни Гурьянов, ни Чулюгин не откликнулись на просьбу дать адрес. Может быть, не получали ничего? Хотелось так думать. Мало ли что случилось с письмами… Пока дойдут, отыщутся…
И все же грозный заговор молчания чудился иногда ей, когда она закрывала пустой почтовый ящик.
Война затягивалась. Фронты приткнулись к Волге, к Майкопу, заплясали огненными языками на нефтяных промыслах Грозного. А где-то в глубоком тылу, в Ташкенте, врачи терпеливо, много месяцев лечили раненого, который впадал в беспамятство, бредил по ночам, а днем ругался и ненавидел белые халаты. Твердил напряженным голосом, разглядывая двери за спиной врача:
— На фронт… на фронт…
Сосед по палате пробовал урезонить:
— Калека ты, инвалид, какой тебе фронт?
Но раненый так глянул, что больше с ним не говорили.
Врач был умнее. Тот обещал.
— Подлечимся, Вережников, сперва подлечимся, — говорил он. — Гитлера надо бить твердой рукой!
К тому времени приехала в Ташкент и Поленька. Завод эвакуировали. Часть работниц осталась в Омске, другая подалась в Ташкент. И как же было разгневано небо на Поленьку, как же обделила ее судьба, если она ходила по Пушкинской улице мимо госпиталя и не увидела мужа. Мало того, вместе с работницами ей довелось один раз попасть в тот самый госпиталь, и она шла, пугаясь запаха хлороформа, гниющих ран, потных человеческих тел, пугаясь вида костылей, разрезанных и брошенных на свалку кусков гипса, страшно, уродливо повторявших человеческие формы.
Выйдя из госпиталя, она часто-часто задышала носом, чтобы прогнать из груди застоявшийся госпитальный воздух. Поленька не знала тогда, что, пройдясь по коридору и вручая раненым подарки, приготовленные на заводе, она была в двух шагах от Павлика.
6
Смена начиналась в шесть утра. Обычно Поленька вставала в пять, тихо, чтобы не разбудить хозяев, выходила во двор, умывалась там и торопливо выскальзывала на улицу. Привыкла не завтракать, потому что это никогда не удавалось: электроплиткой пользоваться было нельзя, а разводить приспособленную во дворе печку, вырытую в земле, не хотелось, да и времени не хватало.
Вместе с ней бежала на трамвайную остановку соседка Нина Петровна с двухлетней дочкой. Девочку несли попеременно. В сущности, Нина Петровна была не соседкой, они как бы сроднились. Жили вместе в маленькой комнате с серыми стенами. Хозяева, милые добрые люди, теснились рядом, за перегородкой. Несмотря на тесноту, жили дружно, и сама теснота воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Лишь много лет спустя, вспоминая хозяев, Раечку, казавшуюся пожилой, а на самом деле не достигшую и сорока лет, ее мужа, молчаливого исполнительного инвалида с поврежденной от рождения рукой, вспоминая их безропотность, терпение, иногда неподдельное радушие, Поленька поражалась — ведь хозяевам приходилось несладко.
С Ниной Петровной у нее сложились самые близкие отношения, они вместе начали работать на «Сельмаше». Поленька, как и Нина Петровна, сперва была в механическом, а потом обеих перевели в ОТК.
Каждое утро, отправляясь на работу, Нина Петровна нервничала, расстраивалась, потому что двухлетняя Наташка начинала плакать, едва выходили на улицу. Понимала кроха, что ей грозит новый поход в ясли. Пока шли к остановке, ехали на трамвае, Наташка плакала все сильней и сильней, твердила без конца: «Амой… амой…» В яслях сестрам уже приходилось отрывать ее от матери, а крик стоял такой, что Поленька первое время плакала, готова была сама остаться с ребенком и удивлялась, почему Нина Петровна не совершит какого-нибудь безумства. Уж о своем ребенке Поленька не так бы позаботилась.
Когда они покидали ясли, Нина Петровна с бледным лицом, с бледными губами казалась даже в солнечное утро выходцем с того света. Они втискивались в другой трамвай, чтобы попасть на «Сельмаш», иногда висели на подножках. Нина Петровна всю дорогу молчала. Но Поленька уже забывала о ней, с любопытством оглядывала улицы: люди в незнакомом обличье, обнесенные глиняными загородками — дувалами дворы, зеленые абрикосовые деревья — все интересовало ее. Оранжевые огоньки спелых абрикосов радовали ее, как будто предвещали добрую перемену.
Глядя на тонкий профиль Нины Петровны, спадающую черную прядь красивых волос, Поленька иногда удивлялась, как у такой молодой женщины может быть четверо детей. Кроме дочки еще трое мальчишек. Те были в детском доме, и Нина Петровна раз в месяц ездила их навещать. О муже Поленька не спрашивала, одно время даже думала, что его нет, но потом выяснилось, что муж на фронте, но уже почти полгода ни писем, ни похоронки, ничего другого, пропал без вести. А Нина Петровна боится писать и выяснять.