Ведь и театры работали, и концерты шли. Рекламы-то какие вывешивались: Русланова, Шульженко. Иногда Поленька посещала эстраду с кем-либо из поклонников. Но главные новости культурной жизни узнавала в основном от Раечки. Время стерло ее черты. А ведь она заслуживала иного. По крайней мере, маленького памятника. Лучше при жизни. Чтобы люди, проходившие мимо, могли воздать должное ее благородству. За один лишь случай, который четко и прочно врубился в память.
Семен Михайлович, увидев входящую Поленьку, закричал:
— Прекрасно! Вы редко приходите вовремя, но сегодня угадали, как никогда. Еще один прибор! Я именин-, ник и возраста своего не скрываю. Мне двадцать пять!
— Помноженные на два, — прыснула Раечка.
Одетая наряднее обычного, она раскраснелась так, что конопушки стали совсем не видны, и выглядела совершенно счастливой.
Поленька уселась на уголок, взяла свой бокал. «Отказалась от Светкиного предложения, так здесь попалась», — подумала с озорством она.
— Вас спрашивал молодой человек! — крикнул Семен Михайлович через стол, доверительно.
Он всегда извещал ее с таким снисходительным, стариковским и вместе с тем заговорщицким видом, точно готов был простить ошибки молодости и в то же время завидовал им и приобщался к ее тайнам, хотя она не приглашала.
— Высокий! — кричал Семен Михайлович, словно бы отвечая на безмолвный вопрос Поленьки. — Прямые, знаете, волосы соломенного цвета. Орлиный профиль, этакий кроманьонец.
— Да? — спросила Поленька, вспомнив почему-то Гурьянова, хотя откуда ему было взяться тут. — Назвался он?
— Нет. Тихо ушел, — ответил Семен Михайлович. — По-моему, с ним было еще несколько человек.
— А… — с облегчением подумала Поленька, поняв, что не Гурьянов. — Когда они приходили?
— Не волнуйтесь, придут еще.
Чокнулись.
Нина Петровна, сидевшая рядом, как обычно, не пила. Поленька убедилась, что спорить с ней совершенно бесполезно. Когда Семена Михайловича поздравили и начались песни, Нина Петровна незаметно выскользнула.
Спели прекрасную, но затасканную до неузнаваемости песню «Шумел камыш», потом, с большим чувством, про стальную эскадрилью. Семен Михайлович поднялся, дирижируя самому себе, и Поленька едва дождалась конца. Собрав посуду, вышла на кухню. Нина Петровна уже стояла, готовая к выходу.
— Куда? — спросила Поленька с изумлением и обидой, так как сразу поняла, что без Нины Петровны можно будет задохнуться от тоски.
— В ясли! За Наташкой, — сказала Нина Петровна.
— Я с тобой! — выпалила Поленька, тотчас сообразив, что может и не доехать до яслей, а сдержать слово и явиться к Пересветовой или позвонить одному потомку Богдана Хмельницкого, который сперва рассказывал про храбрость запорожских казаков и потом сильно добивался ее. Хорошо начавшийся вечер должен был и завершиться соответствующе.
На Нине Петровне была новая кофточка, купленная на толкучке, губы слегка подкрашены. Это все, что она себе позволяла. Жизнь Нины Петровны вошла в колею, по крайней мере внешне, после того, как она уступила советам ясельных нянечек и воспитательниц и перестала таскать Наташку каждый день. Уж слишком сильно кроха кричала по утрам. Теперь она неделю отбыла в яслях, и Нине Петровне не терпелось забрать ее.
В трамвае Поленька заметила, какой отдохнувший взгляд стал у Нины Петровны, с каким интересом и задумчивостью следила она за мелькавшей в окнах трамвая жизнью.
— Приснился счастливый сон, — сказала Нина Петровна. — Будто взяли Киев. Хотя в Киеве никогда не была. А просто приснилась карта, и красный флажок добежал до Киева. Проснулась и боюсь шевельнуться, думаю, счастье-то какое!
Проехали несколько остановок, и Поленька начала рассказывать о том, что было на уме: про Пересветову, ее странный, самостоятельный и вместе с тем уступчивый характер. Надо же, выбрала старичка профессора и довольна. Поленька не могла понять, где тут искренность и сколько во всем этом притворства.