7
С холодного слякотного января стало пробиваться в душе чувство, что война пошла на перевал. В сознании Поленьки это запечатлелось не только сводками, но и каким-то общим настроением у людей, другими песнями.
В прежние времена в компаниях пели «Землянку», по радио больше звучало «Вставай, страна огромная». С этими песнями у Поленьки было связано самое трудное время, когда она утверждала вместе со всеми «мы победим» и со страхом задумывалась над происходящим. Потом пришло другое настроение, зазвучали кругом и другие песни. Поленька любила слушать и пела сама:
Когда звучал припев:
Поленьке хотелось плакать.
С наступлением тепла на базарчиках появилась скорая азиатская зелень, потом пошли арбузы, дыни, виноград. И все это ярко, красочно, под синим небом и ярким солнцем, в тени раскидистых деревьев, над прохладными, разбегающимися арыками. От жары она не страдала, как другие, даже в летнюю пору. А уж долгая бархатная осень была лучше, чем можно вообразить. Иногда Поленьке казалось, что нет ничего прекраснее этого щедрого неба, тепла, этих уютных базарчиков, будто вобравших в своем разноцветье животворную силу южного солнца. Не раз задумывалась она, не остаться ли тут насовсем и после войны? Стараясь не думать о Павлике, рассуждала, что кому нужно, те ее найдут. Но едва прошел слух, что часть работниц «Сельмаша» уезжает в освобожденные родные места, через Москву, как Поленька остолбенела, ощутив толчок в груди, и стремглав, размахивая платком, сдернутым с головы, помчалась доказывать свои права. Обежала все комнаты, шуму, крику от нее натерпелись, больная парализованная мать у всех замаячила перед глазами и калека брат, которого никогда не было, — все силы бросила Поленька, чтобы уехать в Москву. Врала лихо, заморочила всем головы. И потом, очнувшись, поняла уже в поезде, что не шумом, не враньем добилась, а все ж таки не пропали зря смены, пересмены, сверхурочные и прочие. У людей, которые решали ее вопрос, было достаточно власти, чтобы задержать ее на заводе, и ни крик, ни призрак несуществующего брата-калеки не помогли бы ей. Доброта и внимание — вот чему она обязана. Размышляя о последних событиях, Поленька вспоминала глаза людей, с которыми говорила, обрывки фраз, усталые лица, усмешки, понимание. Вспомнила с теплотой Нину Петровну, Раечку, ее сухорукого мужа, не представляя еще, не думая, что больше никогда никого из них не увидит.
Она была еще в Ташкенте, когда в госпитале на Пушкинской врач, подписывая бумаги Павлика, крякнул от удивления:
— На фронт! От не думал… Ну, герой!
А фронты грозно двигались на запад. Уже ошеломили измученных людей салюты в честь Курска и Белгорода. Наши войска вошли в Донбасс, освободили Тамань, приблизились к Киеву. На очереди был Крым.
Маршевую роту, куда попал Павлик, прямо из Ташкента кинули к Черному морю. Одели в бушлаты. Морская пехота изготовилась к броску на Эльтиген.
Уезжала Поленька из Ташкента в жару, а на севере уже шел снег. Деревья стояли в первом зимнем убранстве. В Москве работало метро, как до войны, и женщины в красных фуражках — Поленькина детская мечта — объявляли отправку.
Три ночи Поленька ночевала на Казанском вокзале. За это время она видела салют. На другой день объявили тревогу, подняли аэростаты, но бомбежки не было. Не долетел фашист.
Зато повсюду, где ехала Поленька, виднелись следы разрушений. И чем ближе подходил состав к родным ее местам, тем больше сожженных домов, разрушенных заводских стен она видела из окна. В Сосновку попала засветло. И все равно первое впечатление было удручающим. Станция разбита. Черный ее остов зловеще возвышался над припорошенной снегом землей.
Улица, на которой они жили, уцелела, но пожар и здесь изрядно поусердствовал. От родительского дома остались почерневшие стены. Видно, спасали его, забор проломлен в нескольких местах. Многое изменилось, только водоразборная колонка у ворот была такая же голубая и новенькая, как до войны. А береза, что клонилась над крышей, обгорела наполовину. Верхняя часть, видно, осталась жива, потому что на ветках сохранилось несколько желтых листьев. Там, где раньше находилась волейбольная площадка, сейчас зияла разверстая пасть блиндажа. Поленька дошла до своей Первомайской улицы, выглянула за поворот, и силы покинули ее. Дом стоял такой, каким она оставила его в день памятного бегства. И это было страшно. Страшно было то, что миски и ложки были на своих местах. Стул как упал тогда, сваленный чемоданом, так и остался лежать. Теперь, два года спустя, она его подняла.