— Ну и что? — нетерпеливо спросила Поленька.
— А ничего, — сказал Чернуха. — Когда нас после Лопаревки в тыл отвели, чтоб малость причесаться и приобрести нужный вид, тут и почта подоспела. Получил Павлик письмо. Только, я видел, нормальный был, рукав у гимнастерки чинил. А тут, смотрю, белый идет. Я говорю: «Чего? Чего?» — а у него губа на губу не попадает, как помешанный. Ну я сгреб его, ребята подбежали. Нас всего-то осталось десять человек. Узнали про письмо.
Чернуха замолчал, выпил водки. Поленька лихорадочно следила за ним, пробуя дознаться, угадать, осуждает ли ее за то письмо Чернуха. Мишкино мнение было ей безразлично, но она пыталась его понять, ибо не пересказ, который он мог сгущать или разбавлять по своему усмотрению, а именно мнение могло передать ей отблеск тех впечатлений, а значит, оставить надежду или погубить совсем.
Но затяжелевший Чернухин взгляд не давал ей такой возможности.
— Почему трибунал? Что там вышло? — заторопила она.
— А ничего, — сказал Чернуха. — Павлик написал штук двадцать ответов, одни и те же слова — «подожди», «разберемся». И все порвал. А я делал из них кораблики. И поджигал. Там была лужа. Вишь, какой я человек. Другой бы стал рассказывать про заморские путешествия, про роскошную жизнь, а я все про лужу да болото, про лужу да болото. Даже красивой женщине не могу врать. Такое у меня направление.
— Сейчас я трахну тебя по башке вон тем поленом, чтобы у тебя опять было правильное направление, — сказала Поленька в сердцах, но тут же пожалела, потому что Чернуха поднял на нее глаза и произнес с безразличным видом:
— Я все сказал. У тебя водки нет?
— Мишка, — попросила она, — ну не тяни же.
— Жалко, что у тебя нет водки, — произнес Чернуха, извлекая из шинели вторую четвертинку. — А то совсем скушно делается…
— Что было дальше? — перебила Поленька.
— А ничего, — сказал Чернуха. — Просто один дурачок посоветовал Павлику бросить письмо в поезд, чтобы скорее дошло. А дурацкие советы всегда почему-то проще выглядят по сравнению с умными. Пашка поперся ночью. А кто его отпускал? Никто. Это только в сумасшедшей его башке такой совет задержался. Того, кто советовал, не схватили, а Павлика — куда он там продирался, на какой лесной дороге был — схватили. Кто это по ночам, кроме шпионов, таскается. Естественно! Какой-то капитанишка тряс пистолетом у него перед носом и требовал сведений. Пашка только твердил одно, это потом уже рассказывали: «Стреляйте… стреляйте…» На первых порах письмо к тебе, которое нашли при обыске, спасло. Хотя какое доверие могло быть тогда к бумажке. Утром его доставили: одно дуло в спину, два по бокам.
— Берендей другое рассказывал, — выговорила тихо Поленька.
— Так и я другое могу рассказать. — Чернуха налил водки. — Ты про что спрашиваешь? Про письмо? Берендей с ним еще полгода воевал. А меня на другой день ранило. Сперва легко, а потом уж в эшелоне ногу оторвало. Я так думаю, ежели б не ранило, ежели б нас тогда немец не стукнул, Павлику ни за что не выкрутиться. Его два раза собирались расстреливать. А чего мы? Нас не спрашивали. Ничего мы сделать не могли! За него смерш взялся. А когда немец надавил, вошел в прорыв, у людей, видно, голова начала ясней работать. Вернули Павлика.
— Дай мне адрес его, — попросила Поленька.
— А не велел он, — жестко отрубил Чернуха. — Письмо могу принести.
— Зачем он тебе-то пишет?
Глянув на нее поверх стакана, Чернуха плутовски улыбнулся:
— А чего на войне делать? — И, помолчав, добавил: — Ум у него есть. Вроде ничего особенного не говорит, а все по делу. Если отступаем, к примеру, он в прикрытии идет, видит любой бугор, за который можно уцепиться. Это мы тут, за столом, все одинаковые, а там… — Чернуха поднял руку, указывая в окно, но подразумевал, очевидно, фронт. — Там разные! Каждый на свой манер. И голова Пашки крепко ценилась. Кончился бой, душу как-то надо успокоить? Душа ведь не железная? Я тебя спрашиваю. Все пишут, и он пишет. А я читаю. Грамотешки ему не хватает, но читать интересно. Я за свою жизнь столько не накалякал, сколько он в одном письме умещает. Ум у него есть…
«Ты тоже умный, хоть прикидываешься», — подумала Поленька, разглядывая Мишку. А вслух сказала, почему-то обидевшись за Павлика: