«Никаких случайностей быть не может. Не пропавшие они без вести, а погибшие, — писал Павлик. — Саня Гурьянов и Чулюгин погибли на Эльтигене. Море было против нас, хотя немцы не сразу расчухались. Первые транспорты подошли тихо, в темноте. Но когда настала наша очередь, мы уже выбрасывались под огнем. Гурьянов с Пашкой не успели подняться из воды, когда пулемет выплеснул перед ними первую очередь. Я видел, как Гурьянов выгнулся и упал, а Чулюгин его подхватил и доволок до берега. Но их уже взяли на прицел. Берег там был пристрелян вдоль и поперек. Мы выбили немцев с высотки, окопались, как могли, думали, подкрепления подойдут. Но море разгулялось, разбуянилось. Транспорты поболтались на виду, по ним били с берега, били сверху. Один на моих глазах перевернулся и затонул. И верно, получили приказ уйти. Была жутковатая минута. Мы зацепились за Крым, но немцы блокировали пролив. На следующий и в другие дни транспорты прорывались к нам. Но все реже и реже, потому что кругом было море огня. Это с людей можно требовать невозможное, а с пароходов нельзя, они тонут.
Немцы ополчились против нас. И это, наверное, помогло тем, под Жуковкой и Еникале, где высадилось больше войск и откуда пошло освобождение Крыма. А немцы перепутали, думали, что мы на главном направлении. Может, так бы и вышло, не будь шторма на море в первый день высадки. В общем, долбили нас днем и ночью. И мы, оставшись без подкреплений и боеприпасов, полезли к черту в пекло. Пошли на Керчь, перелезли через Митридат. И сняли нас аж на другом берегу корабли Азовской флотилии.
А Саня с Пашкой остались на Эльтигене. Не без вести пропавшие, а убитые. И перед смертью мы разругались в дым. Вот какая штука. Всю войну прошли вместе, чтобы перед смертью поругаться. Мы еще не знали о приказе и грелись цигарками в какой-то раздолбанной хате среди трех стен. Зашел разговор о моей бывшей супружнице. Сам его завел. Столько смертей насмотрелся, думаю, может, нечего и обиду таить. По-ладному, думаю, не вышло, а мало ли семей не по-ладному живут. Сказал вроде бы, если ранят, загляну после госпиталя на Первомайскую. Гурьянов поглядел на меня и говорит вдруг: «Не надо!» Я чуть самокрутку не проглотил, спрашиваю: «Чего?» Чего, мол, лезешь?
Всего разговора не перескажешь. И Саня и Пашка темнили, дьяволы, бубнят «не надо», потом «забудь» и в конце концов «считай, что ничего не было». Но из разговора понял я, что видели они в Ташкенте Поленьку. Мы там вместе в госпитале лежали. Пришли туда раз женщины в халатах, с подарками, и она посередине. Я еще был не ходячий, а Саня уже шкондылял. Когда увидел ее, влип в стену и не мог отлипнуть. Потом они с Чулюгиным отыскали ее, наверно, весь Ташкент исколесили, чтоб нас помирить. А что там увидели и почему стали против, я так и не дознался. Хотя большого ума не надо, чтобы представить.
Но разозлился я на них, прям говорить не мог, губы от злости стягивались. Ночь потом не спал и на высадку, на Эльтиген, пошел как на праздник. А все вышло наоборот. Убили Чулюгина, убили Сашку. А я живой».
Оцепенев, Поленька несколько раз перечитывала строчки про Чулюгина и Гурьянова. Самое ужасное ей представилось в том, что в Ташкенте она их не видела!! Не воспоминания, а возникшая тревога вдруг кольнула ее, показалась знакомой. А вместе с тревогой забрезжило в памяти, будто ее действительно спрашивал кто-то похожий по описанию на Гурьянова. Она даже увидела с отчетливостью выражение, с каким Семен Михайлович, муж Раечки, сообщил ей об этом. «Этакий кроманьонец!» — провозглашал он. Но тогда сама мысль о появлении Гурьянова показалась ей столь невероятной, что она ее тотчас отринула. В Павлика она бы поверила, его по десять раз на дню отыскивала в толпе. Гурьянов был далек, о нем не думалось. Значит, все-таки приходил он? Вместе с Чулюгиным? Где, когда повстречали они ее, не обнаружив своего присутствия? И почему не обнаружив? Она была в компании? Смеялась? Кто-нибудь ее обнимал? Что надо израненному мужскому сердцу для бури отчаяния? Самая маленькая шалость покажется предательством? Ведь так и было, она точно помнила: ничего особенного не случилось в тот период. За что же они встали против нее? За что возненавидели? И как! Она ведь считала себя свободной. Считает и до сих пор. Отчего ж Павлик с друзьями всегда на ее пути? Отчего она всегда перед ними виновата?
Другое, последнее письмо уже не имело значения, но Поленька перечитала его несколько раз. Павлик складывал треугольником тот серый измятый листок всего месяц назад. Как все Павликовы письма, начиналось оно без начала и обрывалось без конца: