— Может ли человек быть еще совершеннее? — говорил директор, и Поленька отвечала ему сияющей улыбкой.
Пришедшая к ней уверенность в работе, в людях, в себе помогала трезво и точно отыскивать пути-дороги в непролазных семейных неурядицах. В один момент она было надумала съездить на Брянщину — родину Павлика, узнать, что сталось с Лужками. Но едва такая мысль родилась, как стыд жарким полымем схватил лицо, ожег туманом глаза, и она поняла по внутреннему своему ощущению, что такой путь к примирению для нее закрыт.
Обдумывая письмо Павлику, она порвала несколько листков, где просила прощения, и, наконец, нащупав, как ей показалось, верный тон, написала своим красивым почерком просто и прямо: «Здравствуй, Павлик».
Так, будто ничего не произошло.
Салюты в Москве гремели каждую неделю, иногда по два дня подряд. Поленьке довелось их видеть в самой столице, и теперь она замирала, слушая из репродуктора залпы. Двадцать залпов из двухсот двадцати четырех орудий. А если из трехсот, то это целый праздник. Весь городок слушал.
Весь городок — так было привычней думать, но и десятой части народу не осталось в Сосновке. Многие осели в Тишкове. Несмотря на то что и там дома побило, все же маленькое Тишково вмещало сейчас больше людей, чем наполовину сожженная Сосновка. Тех, что остались, знали наперечет. Когда погиб в Белоруссии при взятии Лепеля Степка Парамонов, известный на всю округу футболист, их одноклассник, Тоня прибежала к Поленьке с этим известием. И они обе просидели молча на кухне, не зажигая огня. Поленька восприняла эту весть с укрепившейся за войну привычкой. Не так, как первое время ужасалась бы: «Ах, это тот, который…» Теперь только болью сжимало сердце, и она молчала отрешенно, глядела прямо перед собой, не разжимая губ, пока приступ не проходил.
Война, несмотря на победы, собирала страшную жатву. Пришли похоронки к Губиным, Самопаловым. Получил извещение о сыне и старик профессор Барабаш, ходячая достопримечательность Сосновки. А Витька Алаторцев, которого Поленька едва замечала мальчишкой, на два года младше был, стал Героем Советского Союза. По этому поводу митинг собирали в школе, прилепили на стену газетный Витькин портрет. А когда сам герой заявился на два дня, к Алаторцевым набилось во двор едва не полгородка.
Потом у Поленьки на глазах привезли Саню Челкашина. Хоть и молились бабы в поселке за жизнь тех, кто воевал, а уж так, как Саня Челкашин жить остался, лучше помереть. Год по госпиталям валялся, у самых лучших профессоров был. Но какой профессор вернет руки, ноги, лицо. Как привезли, так и увезли. В доме будто пожар прошелся — все враз почернели, даже братья-малолетки. Уж о старухе Челкашиной и говорить нечего, хотя какая старуха — сорок пять. А теперь ни дать ни взять древняя бабка. Еще бы: и мужа схоронила в первые дни войны, и вот сына теперь довелось увидеть.
«Как там Павлик?» — подумала Поленька. Еще раз вспомнила, когда приковылял Лапшенков, брат Тони Морозовой. Весь прошитый насквозь, живого места нет. Лицо в синих оспинах, однако глаза целы. Худой, аж светится.
— Ничего, — сказал он в первый день, когда Поленька прибегала к Морозовым. — Ничего! Были бы кости, а мясо нарастет.
Нарастало, однако, медленно. Прошло уже полгода, он все за стенку держался. Зимой попробовал воды донести и не смог. Поленька увидела, подмогла, и ведро дотащила, и самого довела в обнимку.
— Ты же как лось, вон какой огромный, чего силы-то нету? — говорила она, весельем подбадривая его. Что скрывать, когда видно было, парень шел через силу.
У Леньки дернулись изъеденные синими оспинами скулы.
— Были бы кости, а мясо нарастет, — выдавил он.
— Чтой-то мало нарастает!
Он принял игру.
— А во мне железа знаешь сколько? И в печенке и в селезенке, где только нет.
— Я вот чувствую по обхвату, железный ты человек. Печенка-селезенка куда ни шло. Надо, чтобы все другое было в порядке, — озорно продолжала она.
— Другое в порядке, — выговорил он.
Поленька взглянула на него. И по тону, и по выражению — ну молодой конь. А начали спускаться под гору, зашатался. Поленька крепче прижала Лапшенкова. «Чего молочу, чего молочу? — с испугом и стыдом подумала она. — Совсем задубела на войне проклятой. Парень едва дышит, а я об этом».