Когда дочка родилась, все полетело: и пеньюары, и белый тюль. Она уже не ездила к Бойкову, ездил один Арсалан, так уж повелось, и она не могла этому противиться. Иногда Бойков сам приезжал, Поленька едва успевала привести себя в порядок, хотя заранее знала о приезде. Появляясь, он вскидывал руки и кричал: «Богиня!» А она качала головой и улыбалась, но уже не той улыбкой, что прежде, сама это чувствовала.
В сущности, Бойков не был ей другом; когда дочка стала отнимать у нее все время, Иван Филимонович на чал покрывать любовные делишки Арсалана, и, наверное, делал это с той же мерой запанибратского радушия, какое она, встретив первый раз, приняла за чистейшее движение души. Скоро Поленька заметила, что вскидывал он руки и кричал восторженные слова по привычке, а маленькие глазки на его пухлом лице смотрели в это время настороженно и жестко. Прежде, наблюдая приветливость Ивана Филимоновича, она не раз задумывалась, что связывает его с Арсаланом. Предполагала какие-то невероятные, неподвластные разумению женщин таинства, которые ей всегда чудились в самом понятии «мужская дружба». И только теперь, с запозданием, обнаружился обман. Никаких таинств на поверку не оказалось, связывало их другое; не женщины, не вино, а вещи более серьезные и прочные, по-видимому деньги.
Впрочем, за женщинами Арсалан начал волочиться сразу же, как только родилась Надюшка. Почему-то злилась Поленька больше на Бойкова, называла его «несчастным сводником», хотя несчастной чувствовала себя. Изображала спокойствие, старалась удержать на какой-то исчезающе малой грани мир и согласие. Вот чего она не могла в себе подозревать, так это спокойствия. Она, натура страстная, увлекающаяся, горячая, оказалась не ревнивой. Неужели оттого, что Арсалан был ей всегда чужд духовно?
Так они прожили шесть лет. Каждый год был отмечен все большим расхождением и бесцеремонной, возраставшей самостоятельностью Арсалана. Даже когда Надюшка подросла, Поленька уже не могла с прежней искренностью воспринимать Бойкова и бывать у него, ибо узнала истинную цену поразившему ее некогда радушию и гостеприимству. К тому же Арсалан предпочитал ездить на празднества один.
Встречала его Поленька с отчужденным видом, полагая, что наказывает этим. Арсалан и впрямь не выдерживал долгого молчания, начинал кипятиться. Поленька торжествовала. Но кончилось тем, что она застала незнакомую женщину в своем доме. Надюшка в это время бесцельно бродила по улице.
Последовали объяснения, в искренности которых не должен был усомниться, по словам Арсалана, любой порядочный человек. Он так и кричал:
— Порядочный человек должен верить другому. Мне себя не в чем упрекнуть!
В его глазах появился блеск. Растерявшись в первый момент, он быстро обрел уверенность. Но Поленька тихо сказала:
— Это все, Арсалан!
Суд вышел смешным.
Перед заседанием Арсалан с доброй грустью вспомнил, как началось их знакомство, твердил без конца, что на суде надо вести себя достойно, не наговаривать друг на друга.
— На суд, слушай, люди ходят, как на спектакль.
Поленька хотела сказать, что он сам добивался этого спектакля и, если бы не его увлечения, если бы не тот безобразный случай, когда он привел чужую женщину в свой дом, никакого спектакля бы не было. Но она подумала, что Арсалан все равно не поймет и не согласится с ней, как не согласился и не понял в последний раз.
«Ну и что такого? — спросил он тогда. — Ты ведь все равно знаешь, что я с ней встречаюсь».
Поэтому Поленька не стала возражать, а спросила устало, разогнувшись над кроваткой дочери, откинув локтем волосы со лба:
— Что ты хочешь?
Теперь ей нравилось изображать усталость и покорность. В такие минуты ей становилось жаль себя, и, кроме того, какое-то время казалось, что усталость и покорность больше всего действуют на Арсалана и заставляют его терзаться. Потом она поняла, что заблуждалась, но заблуждение это длилось долго, до самого суда, и она настолько вошла в роль, что лишь однажды закричала, схватившись за голову:
— Ты загубил мою жизнь!
Но почему роль? Не слишком ли строго судила она себя? Покорность ей была несвойственна, тем более кликушество. Но слова не выкинешь, было: и кричала она, и плакала, хотя не покидало чувство, что наблюдает она за фиглярством совершенно чужого человека и сам этот человек мало ее трогает. Больше волновалась и стыдилась она позора, огласки.
Перед судом у них состоялся еще один разговор. Арсалан, одетый с иголочки, в сером костюме, с красивым искрящимся галстуком, выбритый, надушенный, и она — простоволосая, в фартучке, мятые тапочки на босу ногу.