— Сколько же до твоей деревни? — спросила Поленька.
— Скоро, — ответил Павлик.
— А все-таки?
— Какая деревня-то? — спросил возница.
— Та Лужки, — ответил Павлик нехотя.
— Верст пятнадцать.
Через пятнадцать верст они увидели деревню — черными углами, длинной конюшней с прохудившейся соломенной крышей вылезла она к ним из-за холма — все схватывал глаз, так было неуютно и тоскливо. Павлик же сделался совсем другой. Если бы не ясный солнечный день, можно было сказать, что он сам светится. Поленька впервые обратила внимание, какой у него ровный цвет лица, ресницы с загнутыми концами и голубые глаза под темным чубом. Если бы надо было вылепить шута, озорного, веселого, следовало взять Павликов нос картошкой, припухлые губы, узенький подбородок с ямкой. Поленька считала, что он некрасив, но теперь вдруг обнаружила: темные кудри и голубые глаза — вот что необычно в нем. Радость открытия этой необычности, мимолетная влюбленность в Павлика скрасили первые грустные минуты встречи с деревней.
Дом Павлика — черная изба с печью посредине. Тонкая перегородка из досок разделяла всю избу как бы на три части: кухоньку, маленькую комнатку, почти клетушку, и большую — «залу», как шутя говорил Павлик.
Мать была дома. Поленька не сразу разглядела ее: в темном платье, темном платке, с бледным благообразным лицом. Позже это впечатление так и сохранилось. Отцу сказали, и он прибежал с поля, коренастый, приземистый, в плечах шире Павлика, но седая макушка едва доставала сыну до подбородка.
Обнялись. Постояли так.
— Приехал? Ну и ладно, — проговорил отец. — А где же невестушка?
«Зала» была увешана пожелтевшими фотографиями, среди которых Поленька неожиданно обнаружила новенькую, свою. Вполне современная карточка выглядела необычно здесь, в глуши и древности. Поленька сопоставила все действия Павлика — как взял лишнюю карточку, как писал письма в деревню — и со страхом подумала о прочности и крепости связей его с этим домом, с людьми, которые пугали ее именно потому, что никакого расположения к ним она не чувствовала.
Избе, наверное, было лет триста: огромная квадратная печь, которую надо было полчаса обходить, маленькие подслеповатые окошки, скрытые занавесками, без форточек. Оттого в избе стоял годами копившийся запах овчин и хлеба. Считалось, наверное, что воздуху достаточно на улице. А народу собралось многовато: еще один брат с женой приехал, их дети крутились возле ног, явились какие-то кумовья.
Золовка, жена брата, с которой Поленька быстро сошлась в поднявшейся суматохе, сразу поделилась секретом и выказывала недовольство тем, что муж мало выговорил себе благ, когда отделялся. И получилось так, что виновата в этом Поленька. Вернее, Павлик, ну и, естественно, его жена.
— Вот кто главный в этом доме, — сказала золовка, указывая на Павлика.
— Почему главный? — изумилась Поленька.
— Так уж повелось, — ответила золовка. — В каждом дому по кому. Павлик хоть младший, а тут всё берегут для него.
На Поленькин взгляд, родители — и свекор и свекровь — относились к детям ровно, дружески и главой был отец, крепкий мужик с аккуратной бородкой, свирепыми надбровьями и добрыми глазами.
— Какую красавицу привез! — говорил он ворчливо, оглядывая молодых. — Чего шла за этого шаромыжника? Он же из дома сбежал. Лучше не могла найти? — выговаривал он Поленьке.
Брови с трудом, свирепо сошлись на переносице, но глаза смеялись. Вообще всякое выражение на каменно-спокойном лице давалось ему с трудом, даже улыбка. Чтобы он, улыбнувшись, раздвинул плиты скул, ой сколько надо было усилий.
Маленькую комнату отвели молодым.
После долгой дороги Поленька несколько дней не могла очнуться. Ей все не нравилось, и она страшно жалела, что согласилась на это путешествие. У себя дома она могла бы ходить к подружкам, делиться новыми впечатлениями, слушать, посмеиваясь, Лизку Мельникову, теперь-то она знала, о чем будет речь.
Она представляла, как вечерами Мельникова поднимается на веранду Ленки Широковой, усаживается и, раскачиваясь в соломенном кресле на манер старой графини, говорит:
— Ну, девоньки, а мой-то…
И все смеются, потому что Лизка умеет рассказывать о самом сокровенном не стыдясь, не изображая из себя барышню.
Поленька раньше других догадалась, что Иван никогда не женится на Лизке, и ее было немного жаль. Она это чувствовала, оттого и говорила о своих отношениях с Иваном в грубоватом тоне, словно и сама могла показать ему от ворот поворот. Ей ничего не стоило рассказать, что он говорил, как целовал и как она хотела влюбить его побольше и отбивалась.