— Тебя оно, кажется, не затрагивает, — произнес он.
Поленька осталась довольна.
Но покой не приходил.
Ощущение лада с собой и окружающими редко возникало и тотчас исчезало вновь. Постепенно у нее зародилась маленькая робкая мыслишка, что во всех ее бедах виноват Павлик. «Подумаешь, не простил!» Досадное это чувство прочно утвердилось где-то в мозгу, но она не давала ему разгуляться. Когда же неудачи начали следовать одна за другой, обида разрослась и поразила в один день, как открытие, как удар грома: «Он! От него все несчастья». Ведь и она, как Фрося, могла бы теперь тихо жить и работать. Павлик обласкан, награжден, а она, Поленька, страдает, терзается. К ней давно подкрадывалось раздражение при виде спокойной размеренной жизни Павлика. Она и не заметила, как все, связанное с ним, стало облечено в плотную, непроницаемую завесу ненависти.
Пыл неистраченных желаний обратился в дело против него, которое увлекло как бездна, занимало уйму времени, требовало новых сил. Но она чувствовала себя готовой к любым тяготам в этой борьбе. Поддержанная Ларисой Карповной, она послала несколько заявлений на Вережникова в милицию и горсовет. В заявлениях указывала, что сарай, построенный Павликом, загораживает ей свет, а забор, разделивший участки десять лет назад, на целый метр ущемляет ее права.
Тогда впервые Поленька встретилась с Подзоровой. В приемной горсовета состоялся их разговор.
— Дело не в сарае и не в загородке, поймите, — говорила Поленька доверительно. — Я могла бы дальше жить, уступая натиску хамства, глумления над человеческими чувствами и достоинством. Но надо ли молчать? Верно ли это?
Подразумевались чувства и достоинство самой Поленьки. Странно, как быстро она научилась выговаривать такие слова и какое неизменное впечатление они производили. Прошли годы, и слова вроде бы стерлись от частого употребления, как медные пятаки, а все равно действовали. Многие доводы, многие жалобы обретали необычайную силу после этих слов.
Как она влюбилась тогда в Зою Васильевну, как понравился ей спокойный тон, лукавые старческие морщинки у глаз, мудрый взгляд. Видно, Подзорова тоже прониклась доверием к ней, потому что пообещала четко и коротко:
— Я все для вас сделаю.
Разве могла Поленька предполагать, что доверие это так быстро исчезнет, а нежные дружеские чувства в самом скором времени превратятся во взаимную неприязнь.
— Ах, какой человек! Замечательный человек! — говорила она Ларисе Карповне, возвратившись из горсовета.
Лариса Карповна была совершенно счастлива.
— Есть, есть благородные люди! — заверяла она. — Еще не то увидите…
Старуха как в воду глядела.
Усилиями Подзоровой быстро, оперативно была назначена комиссия. Зоя Васильевна, хоть ее никто не обязывал, сама пошла.
— Это формальность, — говорила она Поленьке. — Мы всё сделаем для вас, голубушка. Я вам позвоню в понедельник.
Однако не позвонила ни в понедельник, ни в среду, ни в пятницу. Через неделю Поленька явилась за ответом.
Встретила ее Подзорова приветливо, но уже без того внимания и мудрости во взоре, которые так поразили при первом знакомстве. Поленька начала было жаловаться и заговорила о глумлении над человеческим достоинством, но Подзорова мягко и настойчиво прервала ее:
— Постойте, постойте! Хочу подумать и догадаться. Для чего вам это надо?
— Так им все можно? — запальчиво крикнула Поленька. — Они и дочь у меня отнимают.
— Зачем это вам? — повторила Подзорова. — Поверьте… Вы молоды, красивы. Вы из тех женщин, которые удивительным образом сохраняют прелесть и свежесть. Вам можно позавидовать. Вы еще найдете человека и устроите свою жизнь.
Поленька слушала ее, и ей было приятно то, что говорила Подзорова, она уже знала, что не молода и не так красива, как раньше, а уж о том, чтобы найти человека и устроить свою жизнь, говорить нечего, настолько это сложно. Если бы Петров не остался с семьей, а ушел к ней, характер у Поленьки мог сложиться иначе. Но она была одна, и ее поволокло в другую сторону. Губы дернулись.
— Нет! — произнесла она, чувствуя давящую тяжесть в груди, не соображая, что говорит, но уже не желая слушать Подзорову.
Наступило молчание. Поленька понимала, что в изучающем взгляде Подзоровой нет ничего хорошего. Прямо чувствовала, как тают, исчезают, разлетаются вдребезги остатки уважения, восхищения, взаимной приязни. Стало пусто, тоскливо. На старом обшарпанном столе Подзоровой проступила чернильница с медным, потемневшим от времени колпачком. Протертое зеленое сукно завернулось на краях. На нем лежали облупившиеся школьные ручки и стоял телефон допотопного образца. Во всем видна была небрежность, неуютность. Откуда же сила и власть у этой старой женщины? Может, так только кажется и в действительности ничего нет?