Теперь он появился, десять лет спустя, словно для того, чтобы напомнить, что жизнь с ним, о которой она мечтала, не сулила бы ей ничего, кроме одиночества или странствий без пользы и цели.
Он не замечал ее, и она была рада. Иначе пришлось бы долго говорить и выставляться, как положено старым приятелям, в более выгодном свете, чем есть на самом деле.
Собственно, ей скрывать нечего.
Да, был муж. И она ни о чем не жалеет. Сейчас она свободна. Ее руки добиваются многие. Среди них — человек, внимание которого сделает честь любой женщине, — блестящая будущность, элегантная внешность. И несомненно, Борис Кардапольцев когда-нибудь сам заявит о себе. Об этом давно говорят в ее доме. А она? Она колеблется, она раздумывает, боится, взвешивает, проверяет себя, старается быть на высоте…
И во всем этом ни одного слова правды.
2
Семейство Зюбиных было в поселке знаменито.
Отец Людмилы выстроил целлюлозный завод в пяти километрах, на реке Юзовке. И погиб случайно, в катастрофе, которую, как потом говорили, можно было предотвратить. Оказалось, это было ясно всем, кроме тех людей, которым судьба выкинула жребий пасть жертвами.
Мать сильно горевала, но неожиданно быстро вышла замуж за бухгалтера лесосклада Ивана Васильевича Бородковича. По всей видимости, они были знакомы недавно. Однако Иван Васильевич, придя в новую семью, тотчас начал налаживать жизнь по-своему, как будто готовился к этому заранее и основательно. Если бы не присутствие старухи, такой энтузиазм мог стать в жизни двух подраставших дочерей причиной второго несчастья.
Старуха Наталья Петровна Малахова была, пожалуй, человеком самым известным в этих местах. Много лет она депутатствовала, и все мало-мальски заметные перемены были так или иначе связаны с ее именем. Теперь фамилию Малаховых редко вспоминают в семье, но в поселке до сих пор место, которое она отвоевала под клуб, строившийся затем пять лет, называют Малахова горка.
Знакомые говорят, будто характер у нее был твердый и решительный. Но старуха в ответ лишь улыбается. На вопрос о возрасте, который ей любят задавать, она долго беззвучно шевелит губами, потом произносит:
— Семьдесят восьмой…
Теперь она с трудом подбирает слова. То, что произошло вчера, третьего дня, уже больше не задерживает ее память. А вот о том, что было сорок — пятьдесят лет назад, она помнит прекрасно, живо. Как будто то, что случилось и прошло, не исчезло вовсе, а осталось вместе с ней.
— Стреляли в меня, — говорит она с добрым выражением на лице. — Да… но осечка вышла. А потом они убили все-таки того, кого я в комитет выдвинула.
— Они убили? Кто «они»?
— Подкулачники из деревни Ясенки.
Старуха умолкает, губы ее дергаются. И видно, что она хочет сказать еще, но стесняется. Да, по правде говоря, ее уже давно никто не слушает. Даже больше — никто не воспринимает всерьез. Спрашивают так, от безделья, от недостатка других занятий. И что путного может сказать старуха с белыми редкими волосами, которые вроде и не волосы вовсе, а седой ковыль, ломкий и невесомый на ветру.
Гораздо интересней, что в магазин хорошую капусту привезли, а продавцы пьют, а из пятой квартиры муж ушел. Старуха же лопочет про какие-то комитеты, про стрельбу… А осень стоит сухая, спокойная. Деревья медленно сбрасывают листву, и багряный сухой ковер устилает тропинки, прикрывает жухлую ожестковевшую траву.
Кто-нибудь, не расслышав, отзовется:
— Да, милая. Теперь так. С колясками всё бабки да старики. А родители всё на работе да на работе. Вечером поужинают и — телевизор. А детишки расти как хочешь.
Ответа нет. На этот счет все говорено-переговорено. Вокруг — роща не роща, а маленький рыжий клочок, зажатый между домами. И все же небо здесь видно по-особому, кругом тишина да покой. Не слыхать шума машин, только треск листьев под ногами ребятишек.
Все молчат. Убаюканная этим покоем, замолкает и старуха Малахова. Куда-то смотрит в одну точку слезящимися глазами; выглядывает что-то свое, чужое для остальных. И какой мир виден ей за слезами, никто не знает. Слезы-то не от горя, а от старости.
Если кто-нибудь мимо пройдет — новый повод для разговоров. Протопал Степан Боков в сапогах и в шляпе, первый пьяница и дебошир, — это же благодать, сколько разговору.
За десять шагов снял шляпу перед старухой Малаховой. А ведь сколько раз грозил поквитаться, жалобы писал на поссовет, сына ему мешали воспитывать. Теперь утих. Пошел дальше и шляпу забыл надеть. До первой пивной… И сынок его Гошка по той же тропочке. Яблоко от яблони…