Людмила опять кивнула. Она знала, что мать не может наглядеться на Бориса, а ее считает слишком замкнутой, необщительной и виноватой во многих вещах. И в самом деле, мать смотрела и думала, что Людмиле повезло больше, чем Кате, у которой ухажеры — одна шпана. Свистнуть, гикнуть, сплясать твист — вот их забота. Какая бездна отделяет этих едва оперившихся молодцов от Бориса, молодого ученого, которого Катя в шутку зовет среди домашних «насекомоедом». Шути не шути, а на таких делах люди становятся академиками; Борис вторую диссертацию пишет. А это главное, что бы Катька ни выдумывала…
Про младшую дочку мать могла говорить и думать как угодно, не боялась, что та засидится в девках, заботы были другие. А вот стремление выдать замуж старшую превратилось у всех домашних в проблему. Окружающие стали считать Людмилу «старухой» чуть ли не с двадцати лет. Она и в самом деле всегда казалась старше своих одноклассниц, а кроме того, рядом росла Катя, воплощение веселья, задора, лукавства — всего того, чего, по мнению матери, была лишена Людмила и что совершенно необходимо женщине для полного счастья.
— Поторопись! — сказала мать Людмиле, почувствовав, что так и не нашла взаимопонимания с дочерью.
— Хорошо, — сказала Людмила.
Мать вышла.
С Борисом все складывалось удачно. Людмиле он понравился, казался хорошим парнем. Потом началось «это»… Бесконечные пересуды о замужестве, о том, какая прекрасная будет партия, как он умен, образован. И ожидание — она видела, что родственники ждут. Отчим часто говорил об отдельной квартире, о машине, о том, что отец его генерал и родители ничего не пожалеют для своего единственного сына. Отчиму все прощалось.
Выходило так, что чувствами самого Бориса, а тем более Людмилы никто не интересовался. Все думали об одном лишь: скорее! скорее! скорее! А «это» не приближалось.
С ужасающей отчетливостью Людмила поняла, что мысль, которую она все время гнала от себя, старалась уничтожить, забыть, эта мысль жива и, по всей вероятности, справедлива. Наклонясь к зеркалу и разглядывая морщинки у глаз, Людмила почувствовала легкие симптомы надвигающейся паники.
Она вспомнила, как погасла улыбка Бориса при встрече с ней, как долго прижимал он ее руку к губам, чтобы справиться с разочарованием. В последнее время он приветствовал ее с деловым, покорным видом, принимая как неизбежность. Потому что он любит другую. И та, другая, ему отказала.
Он любит Катю!
«Да-да-да! — сказала Людмила. — Он любит ее, он хочет быть с ней, хотя бы для этого потребовалось жениться на мне. А потом? Что потом?»
Сидя в одиночестве перед зеркалом, она отлично слышала, что происходит на кухне и в комнатах. Вначале голоса Бориса и Кати журчали, как ручеек. Потом стало шумно. К гостям вышел отчим. Включили музыку.
«Он любит ее, — говорила себе Людмила, — без сомнения. Да-да-да…»
— Что «да»? — сказала Катя, войдя и плотно при-кривая дверь. — Людка, сумасшедшая! Нельзя же так долго, жених ждет, — смеясь зашептала она с таинственным видом, прижимаясь к сестре. — Он ждет тебя, и я прямо не знаю, о чем говорить. А ты опять оставляешь меня с ним одну…
— Лак не высох, — сказала Людмила. — Помоги мне, — попросила она с улыбкой. — Вон то платье.
Она загнула ресницы, навела на щеках легкий чахоточный румянец, оглядела себя еще раз и не стала больше испытывать судьбу.
— Заждались, заждались! — проговорил отчим певучим голосом, с улыбкой оглядывая обеих падчериц. Он не мог не заметить колоссальной разницы между ними — естественное, непосредственное очарование Кати и рядом какая-то вымученная простота ее старшей сестры. Еще раз глянув на обеих, он сказал бодрым, торопливым голосом:
— Ты великолепно выглядишь, Людмила!
Бабушка Наталья Петровна вышла из комнаты в сопровождении Марьи Кирилловны и села к столу со словами: «Мне ничего не надо».
После этого разлили вино и начался разговор о политике, об устройстве вселенной, о том, как достигнуть скорости света и нужно ли это делать, — то есть обо всем том, к чему каждый из собравшихся не имел ни малейшего отношения. В присутствии Бориса отчим всегда подтягивался, старался говорить на философские темы, и если высказывался по какой-нибудь проблеме, то непременно критически.
— Казалось бы, мелочь, — говорил он, — иду по площади. Хочу выпить воды. А льда нету! Что такое лед? Тем более искусственный. Его производят тоннами! Сотни тысяч тонн! Целый океан можно заморозить. А чтобы подвезти несколько килограммов на точку, нет! До этого у нас руки не доходят. И всем наплевать, что трудящийся человек должен пить теплую воду. А можно было! Мо-о-жно! — говорил он со значением, поднимая палец.