Последние слова он произнес писклявым хнычущим голосом, передразнивая меня во время нашей последней встречи в Лондоне.
— Да как ты смеешь! — зашипела я на него. — Никакая это не свадьба по залету. А если бы даже и так — тебе-то какое дело? Как ты вообще смеешь лезть в мою жизнь? Право делать мне замечания и комментировать мои поступки ты давно потерял, еще в тот день, когда выставил меня из своей квартиры.
— Что значит «выставил»? Ты вполне могла оставаться там сколько нужно, пока не нашла бы себе другое жилье.
— Да неужели! Вот спасибо! И как, ты думаешь, это выглядело бы? Я, значит, сидела бы у тебя дома и с наслаждением созерцала, как ты устраиваешь свою новую жизнь на развалинах моего сердца? Извини за банальность, Ричард, но ты ведь действительно разбил мне сердце. Я любила тебя, а ты от меня отказался, ушел к другой. Или я что-то не так поняла?
— Хм, все же как-то не верится, что я действительно пишу твой свадебный портрет, — пробормотал Ричард, игнорируя последний вопрос. — Слушай, поверни стул чуть-чуть левее. Что-то мне не нравится, как тут падает тень тебе на лицо.
Вот и говорите после этого о невероятных, практически сверхъестественных ситуациях, в которые мы попадаем по воле случая. Спустя четыре месяца после того, как мы с Ричардом виделись в последний раз, мы снова встречаемся с ним при таких обстоятельствах, которые вряд ли мог бы придумать писатель даже с самой безудержной фантазией. И что? Где страсть? Где неудержимый порыв броситься в объятия друг друга или — почему бы и нет? — не наброситься друг на друга с кулаками? Я, например, имела бы полное моральное право расцарапать Ричарду лицо и выдрать половину волос за все те страдания, которые мне пришлось пережить по его вине.
Так нет же, вместо всего этого мы просто переругиваемся, пытаясь побольнее зацепить друг друга. Ни разу за все те годы, что мы провели вместе, мы так не ругались. Что может быть хуже и бессмысленнее, чем конфликт, выражающийся в бесконечных обвинениях друг друга по принципу «сам дурак»? Мне почему-то казалось, что мы с Ричардом не какие-то там обыватели и что наша страсть сродни чувствам, которые испытывали друг к другу Антоний и Клеопатра, Ромео и Джульетта, Лиз Тейлор и Ричард Бартон.
— Ты, между прочим, заныкала мой диск «Морчибы», — заявил Ричард, когда дело дошло до «серьезных и конкретных» обвинений. — Могла бы и вспомнить, что это я его покупал.
— Знаешь, считай, что ты отдал мне его взамен моего диска Джорджа Майкла. Он остался в плеере у тебя в студии. Ты тоже не удосужился вернуть его.
По правде говоря, этот выпад я сделала зря, потому что тут же перед моим мысленным взором предстала обнаженная Дженнифер, танцующая в студии под «Огненную страсть», льющуюся с моего диска.
К сожалению, все обернулось именно так: ругань и какие-то дурацкие мелочные упреки. Я как-то быстро забыла, что сижу перед Ричардом в свадебном платье. Долгое ожидание драматичного, пусть даже чуть излишне театрализованного момента нашей с ним встречи обернулось ничем. Ну сбежала я по лестнице в шикарном наряде. Ну, положим, я была даже красива и соблазнительна. Ну да, мне было где развернуться — вилла в Малибу была идеальным фоном, чтобы подать себя. И что с того? Я даже не смогла произнести выученные заранее слова. Ричард же, когда пришло время прорисовывать на эскизе мое лицо, только нахмурился и смотрел на меня лишь по мере производственной необходимости. В общем, для обоих встреча обернулась не потрясением, а источником раздражения.
А куда же девались наши чувства друг к другу? И существовали ли они вообще?
Я вдруг поняла, что, думая о чем-то своем, внимательно слежу за руками Ричарда, за теми самыми руками, которые когда-то гладили, ласкали меня так нежно и в то же время так страстно, что казалось — еще немного, и я зарыдаю или закричу.
Интересно, о чем думал и вспоминал Ричард, глядя на меня? Неужели он забыл, как я прикасалась к нему, как обнимала его? Неужели он забыл, как пахнет моя кожа? Мне казалось, я никогда в жизни не смогу забыть едва уловимый, поистине мужской запах, исходивший от его кожи, когда Ричард выходил из душа. Интересно, он вообще думает о чем-либо, кроме своих теней и контуров, когда смотрит на мое лицо?
Следующие два часа Ричард лишь молча водил карандашом по бумаге. За это время он всего лишь несколько раз повторил одну и ту же фразу: «Две минуты перерыв. Можешь потянуться и размяться». Заточив карандаши, он знаком требовал, чтобы я вновь села на место, и продолжал делать наброски так же бесстрастно, как если бы я была не живым и когда-то близким ему существом, а объектом для учебного натюрморта. Какой-нибудь вазой с грудой засохших апельсинов.