В тот вечер Эльспет настояла на том, что беречь силы ей ни к чему. Итак, мы поехали на выставку и вскоре присоединились к целой толпе ценителей искусства, стекавшихся к «Арахне» — галерее Александра Вольпера. Мне показалось символичным, что галерея названа в честь лживой, хвастливой и бросившей вызов самим богам женщины, которую эти же боги превратили за дерзость в паука.
Глава 26
Первое время после того, как Ричард меня бросил, я то и дело натыкалась на него. Повсюду. То есть мне так казалось. Где угодно, в любой толпе на улице, обязательно находился человек с такой же прической, такого же роста, в такой же куртке или с такой же походкой. Сердце у меня замирало, и я отказывалась верить в то, что опять ошиблась, хотя понимала, что порой «вижу» Ричарда там, где его быть просто не могло: вряд ли его когда-нибудь занесет на автобусную остановку в чужом районе, в торговый центр «Булл Ринг», на торжественное заседание общины методистской церкви в Солихалле, где было самое место моим родителям, но уж никак не Ричарду.
Мало-помалу эти галлюцинации стали посещать меня реже. Зрительный образ Ричарда стирался из памяти. И даже когда время от времени меня застигали врасплох случайно увиденная знакомая прическа, черный кожаный пиджак или даже ботинки вроде тех, что любил носить Ричард, я терялась в пространстве и времени уже ненадолго. А значит, это причиняло меньшую боль.
«Это же Ричард!» — кричало сердце.
«Никакой это не Ричард», — трезво отвечал разум.
По крайней мере, в последнее время я перестала увязываться за совершенно незнакомыми людьми и преследовать их до тех пор, пока не станет очевидно: я вновь обозналась.
В тот вечер у галереи «Арахна» было не протолкнуться. Когда мы с Эльспет приехали туда, некоторые гости стояли у входа и не торопились приступать к осмотру самой выставки.
— В последнее время Алекс и его галерея вошли в моду, да еще как! — сообщила мне Эльспет. — А вообще он веселый и доброжелательный человек, с ним так легко общаться!
Едва она сказала это, как к нам, пробираясь через толпу восторженных гостей и поклонников, направился сам владелец галереи.
— Эльспет, вы выглядите просто великолепно — какой цельный, законченный образ! — воскликнул он, целуя ее в обе щеки.
— Верно подмечено, мой дорогой, — сказала Эльспет, — я уже решила, что надену это платье на свои похороны.
— Да что вы говорите? Что ж, в таком случае, когда вы решите покинуть нас, завещайте мне своего Родена.
— Противный мальчишка, — сказала Эльспет, погрозив Алексу пальчиком, — скверный мальчишка и скверные шуточки!
— Так ведь за это вы меня и любите, — лихо подмигнул художник.
— Это точно, — сказала мне Эльспет, когда Алекс обернулся к другим гостям. — Нравятся мне эти «голубые» ребята! У них такое замечательное, извращенное чувство юмора…
Я удивленно посмотрела на нее. Ах вот как! Выходит, чужие «голубые» — это хорошие ребята, а собственный сын, значит, вовсе и не сын, если у него нетрадиционная ориентация?
— Бенни! — позвала Эльспет, заметив в толпе гостей еще одного знакомого.
— Эльспет, дорогая, я уж думал, что вы…
— Умерла? — подхватила Эльспет. — Уже почти, но не совсем. Вы, кстати, получили приглашение на свадьбу?
Я предоставила миссис Нордофф заниматься любимым делом и огляделась. Казалось, все посетители галереи только и дожидаются возможности перекинуться с ней парой слов. Интересно, с чего бы это? Они действительно ее так любят или просто пытаются в последний момент напомнить о себе, чтобы, если повезет, урвать хоть кусочек от ее коллекции произведений искусства? Если так, то Алекс, по крайней мере, будет точно разочарован. Я-то знала, что Роден уже завещан музею Поля Гетти.
Судя по всему, очень немногие гости пришли на открытие выставки для того, чтобы посмотреть новые картины. Для большей части посетителей это была всего лишь возможность повидаться и посплетничать. Один парень стоял опершись локтем о холст стоимостью в пятьдесят тысяч долларов и пьяным голосом посвящал в детали своего очередного кинопроекта оказавшегося очень благодарным слушателя — какого-то адвоката, которому страсть как хотелось приобщиться к богемной жизни творческой интеллигенции Города грез.
Я взяла у официанта бокал вина и прошла внутрь галереи. Там, в залах, было куда меньше народу, чем у входа. Оно и понятно — далеко до официантов с шардоне и подносов с канапе.
В дальних залах все было по-другому. Люди, которые все же забрели сюда, даже говорили тише, как и подобает разговаривать в музее. Гости рассматривали картины и инсталляции, кто молча, в одиночестве, кто — негромко переговариваясь. На одной из стен я увидела портрет девушки со свадебным букетом в руках, с печальными глазами.
«Как я тебя понимаю», — подумала я, глядя на портрет.
В глазах девушки стояли слезы. Такие же слезы душили меня с тех пор, как я позволила себе расплакаться у Брэнди в больнице.
В центре зала стояла скульптурная композиция из двух шлакобетонных блоков и велосипедного насоса. «Три вещи» — называлась она. Внизу на табличке была проставлена цена — тринадцать тысяч долларов. Мне пришло в голову — уже не в первый раз, кстати, на этой неделе, — как нелепо может богатство отразиться на человеческом сознании.
Что подумает этот художник, если кто-то возьмет да и выложит тринадцать тысяч долларов за скульптурную группу, обошедшуюся творцу всего в несколько центов? Решит ли он, что у этого покупателя больше денег, чем ума (я сама подумала бы именно так), или он скажет: «Вот истинный ценитель моего искусства, моего индивидуального, творческого переосмысления действительности»?
Ричард не воспринимал всерьез тех современных художников и скульпторов, которые демонстрировали на выставках содержимое своих мусорных ведер, называя это «композицией», и приклеивали ко всему ценник с большим количеством нулей. Он расстраивался, когда средства массовой информации пели дифирамбы таким художникам, как Херст и Трейси Имин. А если я забывала убрать разбросанное по спальне нижнее белье в корзину, он спрашивал, уж не собралась ли я завоевать Тернеровскую премию[1].
Но Ричард был уверен, что публика вскоре насытится подобным искусством и вернется к живописи. Это лишь вопрос времени. «Люди захотят увидеть отражение своих страстей в произведениях искусства — в душе художника, вывернутой наизнанку. А это — нечто иное, чем вывернутые наизнанку грязные трусы».
Может, именно из-за того, что я очень ясно вспомнила сейчас слова Ричарда, я оторопела, увидев мужчину, стоявшего у картины, изображавшей огромного бультерьера. У мужчины были коротко подстриженные каштановые волосы, приподнятые гелем так, что «пики» торчали в разные стороны. В голове пронеслось знакомое: «Ах, это Ричард! Нет, это не Ричард!»
Правда, на этот раз мужчина как-то уж слишком был похож на Ричарда. Я пялилась ему в затылок, не в силах отвести взгляд. Наконец он почувствовал что-то и, отвлекшись от разговора со своим собеседником, обернулся. Наши глаза встретились.
«Боже мой! — крикнуло сердце. — Ну совершенно как Ричард!» «Это не… не может… не может…» — запнулся разум.
Сердце замерло. Мужчина слегка нахмурился, и я поняла, что он меня узнал.
«Это Ричард!!!»
Мы стояли в разных концах зала и смотрели друг на друга, как призраки, невидимые ни для кого, — только друг для друга. Потом я заметила, как губы его шевельнулись и начали образовывать такой изгиб, словно собирались произнести страшное ругательство. Я не стала ждать, пока услышу это. Я развернулась и бросилась вон из галереи.
Эльспет нашла меня на парковке. Я сидела в «мерседесе» с поднятыми тонированными стеклами, потому что боялась, что меня увидят. В салоне была невыносимая духота. Если бы Эльспет вспомнила, что я вылетела с выставки под предлогом «подышать свежим воздухом», она бы несказанно удивилась. Но Эльспет этого не вспомнила.