* * *
Почти час спустя я сделала последний поворот на горной тропе, ведя пальцами по вереску, низкий гул мельницы Жиля стал доноситься до меня, нарушая покой. А потом я увидела Ормскаулу: милые домики с соломенными крышами и белыми стенами, сияющими на солнце, маленькие точки куриц, возящихся на аккуратных участках огражденной земли за ними. Пейзаж напоминал что-то из сказки, и мне пришлось подавлять желание запеть. Волосы были скрыты под шалью, щеки раскраснелись от ветра. Простая деревенская девушка спускалась к симпатичной деревушке, которую звала домом…
Путь вверх по горе был настоящим адом для моих бедер.
Но это еще впереди, как и остальные проблемы, и я не могла не радоваться под теплым солнцем. Корзинка свисала с левого локтя, а в правой руке я сжимала верный кремнёвый пистолет, почти готовый к выстрелу. Мне нравился его вес, как и вес ножа, постукивающего меня по бедру с каждым шагом. Что за девушка, что за человек успокаивался от такого.
Эта девушка. Этот человек. И что с того?
Недалеко от деревни я миновала мельницу: длинное здание без окон с одной башней, выпускающей белый пар в воздух, пока огромное колесо забирало воду из реки. Шум вблизи оглушал, ревел, гремел и скрипел, и я сморщила нос, будто это помогло бы. Будет в сто раз хуже, когда Жиль расширит мельницу. И вода для нее…
«Не мое дело», — напомнила я себе. Не мое дело, уже не моя проблема.
Я разрядила пистолет и убрала его в корзинку, прибыв в Ормскаулу, где мое настроение тут же испортилось. Вблизи деревня все еще была как из книги сказок, но как только я пересекла мост и вошла, история изменилась из той, где я могла быть юной героиней, на ту, где я была монстром. Или дочерью монстра. В это их заставлял верить Жиль.
И он был прав. Мой отец был таким, как и говорил Жиль. Он был убийцей.
Я знала, потому что была там.
Потому я не могла злиться на них за их отношение ко мне.
* * *
Я прошла мимо старика Йена Стюарта, третьего или четвертого кузена Жиля, сидевшего в его саду. Он заметил меня и глубоко вдохнул, а потом поцеловал свои костяшки и прижал ко лбу, защищаясь, будто я была горным призраком. Женщины стали оттаскивать детей от калиток, пока я шла мимо, словно они могли заразиться отсутствием матери. Мужчины, которые проходили мимо меня, щурились, словно пытались понять, кем я могла стать: такой же, как мой возможно-убийца отец, или такой же, как моя возможно-бросившая-ребенка-и-отца мать. Я не знала, какой вариант был для них приятнее.
По словам Рена, никто не поверил Жилю, когда он спустился с горы, крича об убийстве. Они кивали и говорили «да, это ужасно», но многие считали, что моя мать ушла по своей воле, отправилась в Балинкельд и дальше, когда поняла, что привязала себя к мужчине, для которого озеро всегда было важнее. Они увидели достаточно за дни и недели, ведущие к ее исчезновению, чтобы поверить, что она не выдержала и убежала.
Отсюда появилась и моя идея уйти. Мне понравилось, что они поверили, что моя мама была там, жила так, как хотела. Я не смогла спасти ее от папы, но могла сделать хоть это для нас.
Когда я добралась до площади деревни, я удивилась, увидев, что люди бросали старую мебель и мусор с мельницы в центре для костра. А потом вспомнила, что близился Самхад — фестиваль начала лета.
Пока я смотрела на растущую гору, я почти ощущала вкус жареных колбасок, соленого масла и горячего хлеба. Я подумала о последних яблоках с прошлогоднего урожая, засохших за зиму. Их резали, нанизывали на палочки и обмакивали в горячую карамель, которая капала на ладони, и их приходилось потом вылизывать. Березовый сок в крохотных чашках был шелковым на вкус. Мой отец поднимал меня на плечи, чтобы я видела над толпой, где играли скрипачи, люди танцевали у Шеста, а влюбленные целовались.
Я помнила один год особенно, он опустил меня, купил горячий виски себе и маме, а мне — сосновые леденцы, чтобы я отвлеклась, пока они пили. А мама отодвинула чашку и рассмеялась.
— Я же не могу теперь это пить! — сказала она, и отец опешил на миг, а потом шлепнул себя по лбу.
— Забыл, — усмехнулся он.
— Везет, — ответила мама, а потом они оба рассмеялись.
Тогда я не поняла, что смешного было. Когда они обнялись, я ощущала себя одиноко, сидя в стороне…
Всплыло другое воспоминание, о том же празднике, но о нескладном юноше с русыми волосами, падающими ему на глаза. Он сидел один на краю колодца, к его ноге была привязана грубая палка, и он смотрел на всех так, словно мог отгонять людей силой разума. Но не меня. Я отошла от своих обнимающихся родителей и села рядом с ним. Я предложила ему конфету. Я помнила, как она захрустела, когда он вгрызся зубами в твердый сахар. Он попросил еще одну, и я дала ее. Он съел все, пока я посасывала один леденец.