Когда я была крохой, я играла в амбарах. Я каталась там на спине отца и весь день проводила с ним. Я сидела в лодке и играла пирата, или забиралась в одну из клеток и выла как волк, пока он не грозил выбросить меня в воду. Порой я билась в неводе, изображая русалку, пойманную, способную исполнить желания в обмен на пирог, который точно давала нам с собой мама.
А порой я тихо сидела рядом с ним, училась вязать узлы на старых кусках невода, пока он разбирался с настоящими, порой взлохмачивая мне волосы.
Я не помнила, чтобы тогда амбары были жуткими, но сегодня даже в ярком весеннем свете солнца они были зловещими: высокие и худые, из черного дерева, изогнутые, они склонялись, окружая меня. Мурашки выступили, как только я прошла в их тень, и это было не от холода, а от тревоги.
Зловещее ощущение ухудшилось, когда толстая сорока опустилась на один из амбаров и смотрела на меня, раскрыв жестокий клюв, будто беззвучно смеясь надо мной. Говорили, в них было немного от дьявола. В легендах, если им дать людскую кровь, это кормило дьявола в них, и они говорили как человек.
Лучше бы так не было.
Я сняла накидку и махнула ею на птицу, но та лишь глядела на меня, склонив голову, словно оценивая. У меня вдруг появилось нелогичное ощущение, что она заговорит даже без выпитой крови.
— Кыш, — сказала я, опередив ее. — У меня сегодня нет времени на дьяволов.
Я смутилась и обрадовалась, когда она просто повернула голову и стала чистить перья, отливающие синим и изумрудным на солнце. Она явно отпустила меня, и я оставила ее и направилась к амбару-кладовой в конце.
Внутри я зажгла лампу и смотрела, как тени играли на дереве, замирая, чтобы крысы успели убежать. Я слышала, как лапки убегали вглубь, дерево скрипело, согреваясь днем. Зима отпустила гору. В амбаре пахло затхло от помета, неводы висели с потолка, сохли, чтобы потом их залатать и свернуть для повторного использования.
Мне нужны были свернутые неводы, и лампа была недостаточно яркой, чтобы толком проверить их. Я пару часов, потея и ругаясь, вытаскивала их наружу, разворачивала, осматривала и собирала их, разочарованная. Наконец, я нашла один достаточно длинный невод, который мог заменить испорченный, но обнаружила, что что-то грызло ее, оставило обтрепанные края и выбившиеся нити, которые нужно было укрепить перед использованием. Я застонала от мысли, что придется вернуться сюда и чинить невод.
А потом я поняла, что этого могло и не быть. Я могла в последний раз прийти в эти амбары. Если все пройдет по плану, я уеду через несколько дней. И не вернусь. И я не буду больше сидеть тут, перебирая неводы. Это место будет лишь воспоминанием.
Я потрясенно села на пятки, сминая невод в кулаке до боли, приводя себя в чувство.
Я свернула невод не менее осторожно, чем предыдущие, проверяла следующие, пока не нашла правильный.
Я протащила его на десять миль вокруг озера в деревянной телеге, сгорая от жары, волосы прилипли ко лбу. Я тяжело дышала, от жажды я уже четыре раза пополняла флягу из озера. Хоть я оставила перчатки, чтобы защитить ладони, моя накидка лежала поверх невода в телеге, и я уже подумывала снять безрукавку и закреплять невод в одной блузке и юбке, хоть это было и неприлично.
Руки и ноги болели, и я мрачно думала о горах, землетрясениях, тайных подземных озерах, и как они испортили мою жизнь. Почему я не могла жить тут триста лет назад, когда озеро было втрое меньше? Почему тупое землетрясение сдвинуло эту гору и выпустило подземный источник, о котором никто и не знал? Если бы этого не случилось, я бы уже закончила и радостно шла в деревню. Но я все еще мучилась тут, тащила проклятый невод, потная, уставшая и злая.
Дурацкое землетрясение.
Путешествующий священник, который прибывал в Ормскаулу дважды в год, чтобы напомнить нам о наших грехах, говорил, что истинный бог устроил землетрясение, чтобы преподать нам, горным язычникам, урок, и мы должны были его помнить. И я с опаской поглядывала на небо, ожидая удар молнией. Но вместо грома урчал мой желудок.
Я была голодна, но не взяла с собой поесть. Желудок урчал как дикий зверь, и я вспомнила о горном коте лухе, огляделась, насторожилась, как мне и указывали.
И я заметила то, что заставило меня обрадоваться, что я не сняла с себя больше одежды.
И это было хуже луха. Хуже дьявола, говорящего с помощью сороки.
За моим приближением, прислонившись к дереву с сумкой грехов на плече, наблюдал светло-голубыми глазами Маррен Росс.
ТРИ