После того, как я принял предложение Роджера, я пришел домой, проспал остаток дня и проснулся в оцепенелом состоянии и с головной болью — привычное для меня чувство, когда я сплю больше полагающегося. На часах было 17–30, на улице почти стемнело, и в унылом свете зимнего сумрака я не мог понять, зачем, Бога ради, я позволил Роджеру уговорить себя на компромисс и отсрочить свое увольнение даже на полдня. Я чувствовал себя, словно кукурузный початок, над которым кто-то проделал невероятно ловкий фокус: взял кукурузу и просто вытащил ее сердцевину, оставив нетронутыми зеленый чехол из листьев и тонкую желто-белую кисточку.
Я осознаю (Господь свидетель, я прочитал достаточно много для этого), как выглядит писанина в духе «Байрона [82]— Китса [83]— Страданий молодого Вертера [84]», но один из плюсов дневника, который я открыл в 11 лет и заново открываю сейчас, заключается в том, что вы ведете дневник, не оглядываясь на читателей, действительных или воображаемых. Вы можете туда писать всё, что взбредет вам в голову.
Я очень долго стоял под душем в тупом, полубессознательном состоянии, с мылом в руке, затем вытерся, оделся и сел напротив телевизора; и сидел так до четверти седьмого или около того, когда настало время выйти на улицу и встретить там Роджера. Перед самым уходом я взял со стола письмо Рут и запихнул его в карман, решив, что Роджер должен увидеть, что именно вызвало у меня душевный кризис. Искал ли я понимания? Сочувствующего уха, как говорят поэты? Не знаю. Но главным образом, думаю, я хотел, чтобы он был уверен, на самом деле уверен, что я не крыса, бегущая с тонущего корабля. Потому что Роджер действительно был мне симпатичен, и мне было жаль, что он попал в такое затруднительное положение.
Я мог бы описать его (и если бы он был действующим лицом в моем произведении, я сделал бы это с любовью и во всех подробностях), но так как этот дневник ведется исключительно для самого себя и за последние семнадцать месяцев я прекрасно узнал Роджера, то не вижу в этом необходимости. Я решил, что это избавляет меня от бремени. Что бросается в глаза, так это то, что Роджеру 45 лет, но выглядит он лет на 8-10 старше, он слишком много курит, был трижды разведен… и то, что я испытываю к нему глубокую симпатию.
Когда мы расположились за столиком в глубине ресторана «Четыре Папаши» с выпивкой, он спросил меня, что еще стряслось, помимо небезызвестных злоключений этого плохого года. Я вытащил из кармана письмо Рут и молча перекинул его через столик Роджеру. Пока он читал письмо, я покончил со своей выпивкой и заказал еще. Когда официант принес ее мне, Роджер залпом выпил свою порцию спиртного, заказал еще и положил письмо рядом со своей тарелкой. Его глаза продолжали бегать по письму, перечитывая его.
— «И скоро мы оба рыдали навзрыд»? — спросил он вполголоса, обращаясь к самому себе. — «Каждое слово отдается болью в моем сердце»? Господи, интересно, ей кто-нибудь предлагал писать любовные романы? В ее письме что-то такое есть.
— Брось, Роджер. Это совсем не смешно.
— Разумеется, нет, — произнес он и сочувственно посмотрел на меня. Его взгляд одновременно и ободрял, и приводил в глубокое замешательство. — Сомневаюсь, что хоть что-то сможет теперь тебя рассмешить.
— Мало что, — согласился я.
— Знаю, как сильно ты ее любишь.
— Не знаешь.
— Знаю. Это написано на твоем лице.
Некоторое время мы молча пили. Подошел метрдотель, предлагая меню, но Роджер одним лишь взглядом сделал ему знак удалиться.
— Я трижды женился и трижды разводился, — сказал он. — С каждым разом не становилось лучше или проще. Наоборот, на самом деле, было только хуже; это как бередить старую рану. «Джей Гайлз Бэнд [85]» были правы. К черту любовь.
Подоспела его новая выпивка, и он начал потягивать ее. Я вот-вот ожидал, что он произнесет «Женщины! Без них жить нельзя на свете, а с ними — вовсе жизни нет!», но этого не происходило.
— Женщины, — сказал я, начиная чувствовать себя как плод собственного воображения. — Без них жить нельзя на свете, а с ними — вовсе жизни нет.
— Да нет, сможешь обойтись без них, — молвил он, и хотя его взгляд был устремлен на меня, мыслями он был где-то в другом месте. — Прожить без них довольно просто. Но мужчина без женщины, даже если она сварлива, ворчлива и придирчива, начинает киснуть. Он черствеет душой.
— Роджер…
Он выставил перед собой руку, прерывая меня.
— Веришь или нет, но по этому поводу сказать больше нечего, — произнес он. — Мы можем напиться до сентиментальности и болтать до посинения, но все наши разговоры сведутся к тому, о чем болтают люди, когда надираются до шариков. Хочу лишь сказать, что мне искренне жаль, что Рут ушла. Я взял бы на себя часть твоих страданий, если бы мог.
— Спасибо, Роджер, — сказал я охрипшим голосом. На мгновение напротив меня за столом сидело три или четыре Роджера, и я вынужден был протереть глаза. — Большое спасибо.
— Пожалуйста, — он сделал глоток. — Давай пока отложим в сторону то, что я не могу изменить, и поговорим о твоем будущем. Джон, я хочу, чтобы ты остался в «Зенит Хаус», по крайней мере, до июня. Может, до конца года, но, по крайней мере, до июня.
— Я не могу, — ответил я. — Если я останусь, то буду еще одним жерновом на твоей шее, а у тебя их предостаточно.
— Но я хотел бы, чтобы ты не уходил ни в июне, ни в конце года, — сказал он, словно не слыша меня. Из внутреннего кармана своего пиджака он достал портсигар — очень старый, с царапинами, видавший виды — и вытащил оттуда сигарету «Кент», которая лежала по соседству с чем-то похожим на сигареты с марихуаной. — Но я отпущу тебя в июне, если мы встанем на ноги. Если Эндерс продолжит размахивать своим топором, останься до конца этого года и помоги мне закончить дела в организованном порядке.
Он взглянул на меня, и в его глазах я увидел неприкрытую мольбу.
— За исключением меня, ты — единственный нормальный в «Зенит Хаус». Конечно, всем остальным далеко до безумца генерала Хекслера (хотя насчет Ридли я не уверен), но в той или иной степени они все чокнутые. Я прошу тебя не оставлять меня в этом чистилище, каковым является в этом году «Зенит Хаус».
— Роджер, если бы я мог…
— У тебя есть планы?
— Нет… пока нет… но…
— Ты случайно не собираешься встретиться с ней, несмотря на то, что в письме она просила об обратном? — он раскрыл портсигар ногтем, а затем закурил.
— Нет.
Конечно, эта мысль приходила мне в голову, но я и без Рут понимал, что она неудачная. В фильмах девушка частенько осознает свою ошибку, когда видит внезапно возникшего перед собой героя своей жизни, с наспех собранной сумкой в руке, поникшими плечами и утомленным лицом после ночного рейса через континент, но в жизни я добьюсь лишь того, что настрою ее против себя окончательно и бесповоротно или вызову у нее комплекс вины. И очень может быть, что вызову яростную реакцию господина Тоби Андерсона, чье имя я уже ненавидел от всей души. И хотя я никогда его не видел (единственное, что Рут забыла сделать для своего брошенного возлюбленного, это прислать мне фотографию Тоби), я представлял его себе как молодого человека с расщепленным подбородком, очень крупного, выглядящего (по крайней мере, в моем воображении), словно игрок Лос-Анжелес Рэмс. [86]Мне совершенно не трудно упасть на колени перед своей любимой (на самом деле, во мне иногда просыпается мазохист), но меня пугало то, что я попаду в неловкое положение и могу пустить слезу. Отвратительно признаваться себе в этом, но я легко распускаю нюни.
Роджер внимательно наблюдал за мной, не говоря ни слова, и лишь крутил ножку бокала.
82
Джордж Гордон Ноэл Байрон (1788–1824 года), обычно именуемый просто лорд Байрон — английский поэт-романтик, покоривший воображение всей Европы своим «мрачным эгоизмом».
84
«Страдания молодого Вертера» — сентиментальный роман в письмах Иоганна Вольфганга Гёте 1774 года. В романе на фоне картины немецкой действительности отражены драматические личные переживания героя, закончившиеся его самоубийством.
85
Американская рок-группа, созданная в 1967-м году. Одна из самых известных композиций ансамбля — песня «К черту любовь» (Love stinks, 1980).
86
Лос-Анжелес Рэмс (с 1995-го года — Сент-Луис Рэмс) — профессиональный футбольный клуб, выступающий в Национальной футбольной лиге США.