Обычно они, Рокэм и Гэвин, спускались к морю извилистой тропой, а поднимались уже на подъемнике. Но как-то раз Рокэм волею судьбы забыла дома свой ридикюль. И пришлось совершать восхождение. Удобные, с перильцами, скаты перебивались ступенчатыми маршами и выбитыми в скале скамьями, и Рокэм на каждую плюхалась, чтоб отдышаться. От полуденной жары, от пестроты цветов, усеявших скалы, Гэвин был сам не свой. Вдруг, словно что ударило его между глаз, он взглянул наверх и увидел над собой, на сини лицо миссис Николсон. Лицо, прозрачное от прозрачного шелкового зонтика, склонялось вперед. Так ему впервые довелось заглянуть прямо в глаза, которые его не видели. Взгляд был устремлен в пространство. Она не только его не видела, она не видела ничего. Ей что-то говорили, и она слушала, но не внимала.
Гэвин, ухватясь за перильца, вжавшись в них спиной, перегнулся над пропастью в надежде попасть в ее поле зрения. Напрасно. Он сорвал пучок розовых, слишком легких цветов, швырнул их кверху, но она и не смигнула. Тоска, страх, что он обречен так и не пробиться к ней, не только сейчас, но никогда, никогда, давили ему сердце и теснили дыханье, пока он одолевал два последних ската и еще несколько ступенек доверху. Он цеплялся за перильца, и они дрожали.
Тропа вывела Гэвина на набережную всего в нескольких шагах от того места, где стояла со своим спутником миссис Николсон. Спутником был адмирал Конкэннон.
— Здравствуй, здравствуй, — сказал адмирал отступя, чтоб Гэвина не заслонял ее зонтик. — Откуда ты-то здесь взялся?
— Ох, Гэвин, — воскликнула миссис Николсон, тоже оборачиваясь. — Почему же ты не на подъемнике? Я думала, тебе это нравится.
— На подъемнике? — переспросил адмирал. — Это в его-то годы? Что же, у мальчика сердце шалит?
— Нет, разумеется! — сказала она и таким гордым взглядом окинула Гэвина, что он тотчас сделался воплощением здоровья и силы.
— В таком разе, — заключил адмирал, — ему только полезно.
В грубоватом обращении, по-мужски, на равных, было что-то даже лестное. Миссис Николсон, наклонясь над парапетом, увидела пробивающуюся наверх шляпку своей горничной.
— Но я за бедняжку Рокэм тревожусь, — сказала миссис Николсон. — Сердца у нее нет, но приступы бывают. Какой, однако, туман! — и она обвела горизонт рукою в перчатке. — Мы давным-давно не видели Франции. Гэвин, боюсь, и не верит, что она действительно там.
— Она никуда не денется, — сказал адмирал и насупился слегка.
— Рокэм, помилуйте, — отвлеклась миссис Николсон, — вам ведь жарко. Зачем было карабкаться пешком в такую жару?
— Не летать же мне, мэм; я ридикюль позабыла.
— А вот адмирал Конкэннон говорит, все мы, наверное, скоро взлетим. Чего же вы ждете?
— Да вот мастера Гэвина жду, вместе идти.
— А зачем ему непременно с вами? Ты с кем хочешь, Гэвин?
Лицо у адмирала Конкэннона редко менялось, не изменилось оно и теперь. Черты его были строги и четки; весь он был нервный и сухопарый; и вечно как будто терзался — оттого, наверное, что вышел в отставку. Манера говорить, поступь, осанка — хоть вы легко узнавали их издали — были у него вопиюще неоригинальны. В состоянии, так сказать, покоя он обычно держал руки в карманах и если вдруг выдергивал одну руку, Щелкал пальцами — то этим и ограничивались все его жесты. Гэвин научился различать его голос и шаги среди ночных шумов улицы еще до того, как увидел в лицо; ибо адмирал провожал миссис Николсон из гостей, куда она упрямо ходила пешком. Раз, выглянув во тьму после того, как хлопнула дверь парадного, Гэвин увидел огонек сигареты — он повис и резко подрагивал под деревьями. Конкэнноны обосновались в Саутстауне ради здоровья миссис Конкэннон; обе их дочери ходили здесь в школу.
Вызволенный в синюю высь, Гэвин мог теперь гордо созерцать море, у края которого стоял только что. Но адмирал сказал:
— Не пройтись ли еще немного?
То есть: втроем так втроем, но тогда уж лучше двигаться. Миссис Николсон вскинула зонтик, и все трое поплыли вдоль набережной с величавой бесцельностью лебедей. Плавилась даль, пекся на солнце асфальт; и она шла между ними и уравнивала их мужские страданья — возраст был совершенно не в счет. Проходя мимо курзала, она сказала Гэвину:
— Адмирал Конкэннон сейчас говорил, что будет война.
Гэвин глянул на адмиральский профиль. Адмирал не повернулся, не отозвался, и Гэвин выпалил растерянно:
— Почему?