Расплата должна была наступить на пути домой. Затихнув между женами мотыльков, не сводя очарованных глаз с колышущегося кулона миссис Николсон, Гэвин жевал не переставая. Когда дамы поплыли в гостиную, его затянуло туда же волнами последней юбки… В конце вечера адмирал в полном молчании проводил миссис Николсон до кареты, а Гэвин, как запоздалая мысль, как обезьяна, скользнул следом за нею, согнувшись под адмиральской рукой, распахнувшей дверцу. Потом на минуту высветилось в покатившихся огнях подъезда неумолимое, четкое лицо… Миссис Николсон, казалось, очень сосредоточенно подбирала юбки, освобождая Гэвину место. Потом откинулась на подушки в своем углу, он — в своем. Весь темный, недолгий путь до дому оба напряженно молчали. Только когда уже она сбросила плащ перед камином у себя в гостиной, она сказала:
— Адмирал на меня сердится.
— Из-за меня?
— Господи, да нет же; из-за нее. Если б я не думала, что сердиться ужасно глупо, я б сама на него рассердилась.
— Но вы же и хотели его рассердить? — сказал Гэвин.
— Просто он очень глупый. Поэтому. Не будь он так глуп это несчастное создание не стало б так долго кашлять — пришлось бы ей или выздороветь, или бы уж умереть.
Она не отходила от камина и разглядывала фрезии в вазе. Потом равнодушно отщипнула увядшие цветки, закатала в воск, бросила в огонь, и они зашипели.
— Если люди устраивают обед с единственной целью — показать, как они счастливы в браке, чего же от их вечера и ожидать?… Впрочем, мне было очень весело. Тебе, надеюсь, тоже?
Гэвин сказал:
— Миссис Конкэннон совсем старая. Но ведь адмирал — он тоже старый.
— В общем-то, ему недалеко до этого, — сказала миссис Николсон. — То-то он все о войне хлопочет. Казалось бы, ты мужчина — ну и будь мужчиной… В чем дело, Гэвин? На что ты смотришь?
— Это самое ваше красивое платье.
— Да. Потому я его и надела.
Миссис Николсон опустилась на бархатный синий пуф и придвинула его к огню. Она немного дрожала.
— Ты такие милые вещи говоришь, Гэвин. Как нам с тобой хорошо.
Потом, словно собственные слова вдруг дошли до нее, покуда дрезденские часы над ее головой отсчитали секунды молчанья, она повернулась и порывистым жестом подманила его к себе. Рука ее обвилась вокруг него; пышный рукав всколыхнулся и тотчас снова опал в тишине. Из огня вывалился уголек, и, выпустив плотное, бледное, дрожащее пламя, взметнулся сноп газа.
— Ты рад, что мы опять дома? — спросила она. — Только ты да я? Ох, и зачем терпеть общество таких людей, мир ведь широк! Да зачем я тут торчу? Почему б нам не отправиться куда-нибудь, а, Гэвин? Вдвоем — только ты да я? Хоть в Германию? Или на солнышко? Хочешь?
— Очень… очень веселый огонек, — сказал он, не отводя глаз от камина.
Она отпустила его плечо и вскрикнула безнадежно:
— Какой же ты еще ребенок!
— Я не ребенок.
— Впрочем, поздно уже. Тебе пора спать.
Снова ее затрясло, но она скрыла дрожь за легкой зевотой.
Сам не свой, он потащился наверх, проводя ладонями мутные полосы на блестящих перилах; он с трудом взбирался по лестнице — прочь от нее, как тогда взбирался по круче — ей навстречу.
После той зимней поездки Гэвина в Саутстаун случились две перемены: миссис Николсон отправилась за границу, он же отправился в школу. Он случайно услышал, как мать говорила отцу, что Лилиан на сей раз сочла зимний воздух Саутстауна чересчур для себя холодным.
— Или ухитрилась сделать его чересчур накаленным? — заметил мистер Доддингтон, от недоброжелательства которого не удалось утаить историю о визите Гэвина в адмиральский дом. Эдит Доддингтон вспыхнула, но промолчала. В первом полугодии Гэвин получил красочную открыточку из Ментоны. Тщательно выбранная небольшая частная школа готовила ему, однако, куда меньше горестей, чем опасались родители или рассчитывал брат. Он быстро приспособился; тотчас соответственно окрасился (или обесцветился) и стал, как все — воспитанный, равнодушный мальчик. Здоровье его поправилось, но не вполне окрепло, кое от чего избавляя и кое-что обеспечивая ему: передышки в изоляторе, чаи в гостиной у сестры-хозяйки. Эта дама в очках чем-то напоминала Рокэм; вдобавок через ее посредство легче всего было соприкоснуться с миром взрослых, где, хоть и в отдаленье, обитала миссис Николсон. В школе его капитал чувств оставался, так сказать, замороженным.