— Зачем он нам? Их времена прошли.
— Должны же быть на свете соловьи, раз они поют по радио?
— А я и не говорю, что они вымерли. Просто их нет здесь. Да и зачем? Товар у них неходовой.
Она сжала руку в кулак, упершись костяшками пальцев ему в лоб, и сказала:
— Ладно, будет тебе.
— А что, разве нет?
— Ладно… лучше подумай, что произошло. Война кончилась.
— Вроде так.
— Кончилась. Уже неделю назад.
— Меньше.
— Опять ты за свое: все сомневаешься. Я не хочу сказать, что знаю, как будет дальше, но я надеюсь. Слушай, а что, если все-таки мир создан для счастья?
— Слышишь? — перебил он. — Вон, опять запел.
Невидимые лучи ночи высветили соловья, скрывающегося в непроницаемой, жгучей черноте своего тайного дерева. Подобно первому соловью в Эдеме, он пел так, что в это невозможно было поверить. Выводя трель за трелью, он поверг все в тишину — надо всем царило теперь его пение. Он пел с неведомой планеты; пел, возвышаясь над человеческим опытом; нежность и призывность его зачинов перебивались вдруг непереносимо пронзительными, стылыми нотами.
Вайолет убрала руку со лба Фреда и, как будто в утешение, коснулась ею своего лба. Он прав, думала она, мы не созданы для счастья, оно не про нас. Он нащупал у ее бедра пачку сигарет, потянулся к ней, закурил и перевернулся на живот, уперев локти в землю. Его воспаленный взгляд выхватил в темноте распустившийся куст жасмина.
В озеро с шипением упала сигарета. Ее, словно по сигналу, швырнул человек, стоявший у самой воды и поглядывавший через плечо во все стороны. Этот, на вид одержимый, человек, казалось, вечно куда-то торопился, был как на иголках, ждал, когда пробьет его час. Обыкновенно с наступлением темноты он, точно смотритель, обходил парк, всем своим видом давая понять, что в парке кто-то или что-то скрывается. Сейчас, пригнув голову, он крадучись устремился к мосту. Но за переливами Соловья ему было не угнаться.
Семейство сгрудилось на мосту и смотрело на озеро, на фоне неба отпечатались неровные очертания их фигур. Три локтя лежали на высоком парапете, а из-под локтей торчали две головки еще бодрствующих в этот поздний час детей, они карабкались на решетку. Ночь ненадолго сплотила этих людей, они, одинаково вытянув шею и выгнув спину, напряженно всматривались в ту точку озера, откуда неслись соловьиные трели. Уцепившись за решетку и раскачиваясь на ней, словно обезьяна, мальчик уставился на человека, прокравшегося мимо ряда напряженно застывших спин, и заметил, как по стеклам его очков воровато пробежали отблески света из окна.
— Мам, — сказал он, потянув мать за локоть, — а я грабителя видел.
Она в это время свободной рукой поправляла свою прическу в стиле «помпадур» и говорила сестре:
— Нет, кто бы мог подумать.
— Думаешь, он понимает?
— Да им нет дела — знай поют, — вмешался муж ее сестры. — Сколько мы их за войну перевидали во Франции! Так поют, что пушек не слышно. Один в кустах схоронился да как начал выводить — мы трое суток заснуть не могли. Этот, видать, большой, откормленный. Не то что мы.
— Кого похоронили, Освальд?
— Схоронился, говорю. Соловей. На ничейной земле.
— А, вон что.
— Мам, а мам…
— Отстань. Послушай лучше.
— Чего?
— Слышишь, что дядя Ос тебе говорит. Это соловей.
— А я думал, война кончилась, — захныкал ребенок.
Мать с шутливой и неуклюжей нежностью медведицы нахлобучила мальчику кепку на лицо, объясняя при этом своей сестре Кэтлин:
— Он огорчен, что не видел прожекторов.
Еще некоторое время она слушала переливы соловья, а потом сказала:
— Как заливается! Подумать только, соловей — в Лондоне Просто удивительно.
— А я, — возразила Кэтлин, — теперь уже ничему не удивляюсь. После всего, что мы пережили. Честно говоря, мне все равно кто поет, лишь бы не сирена выла.
— Мне говорили, что с этого моста слышно, как рычат львы, — сказал дядя Освальд.
— Хочу сирену, — сказала девочка, дерзко нырнув им под локти. Она стала передразнивать соловья, и вся компания, несколько оживившись, засмеялась и, смеясь, двинулась с моста к выходу из неогороженного парка.
Между тем тот, кого мальчик принял за грабителя, по-прежнему оставался в пределах досягаемости соловьиного пения. Он стоял, озираясь вокруг, пытаясь уяснить себе, как реагируют на пение другие. На этой стороне вдоль берега, лицом к озеру, на равном расстоянии друг от друга были расставлены скамейки, отделенные от воды широкой асфальтовой дорожкой: облаченные в густой лиственный покров, скамейки были погружены в непроницаемую мглу. Всматриваясь в темноту, он иногда видел и постоянно чувствовал, что ни одна из скамеек не пустует, и напряженность молчания всякий раз волновала этого беспокойного человека. С тех самых пор, как вокруг парка сняли ограду, он ни на минуту не переставал с тревогой размышлять о возможных последствиях, однако в ночных парках продолжал бывать, как и прежде. Мимо него по дорожке вдоль скамеек страшным призраком пронеслась, опустив голову, огромная собака, силуэт которой отпечатался на серой глади озера. Все это время соловей, ненадолго затихая, продолжал петь.