Очередная гримаса перестройки. Понятно, что при виде подобной небывальщины я восхитился.
— Саша! — кричу. — Подари!
— Нет! — пугается он. — Ты что? Сам с риском для жизни добыл…
— Ну дай хотя бы на полчаса! Верну!
На полчаса он согласился.
Поднимаюсь в секретариат, сажусь за машинку, копирую буковка в буковку и, выждав, когда ответственный секретарь отлучится из своего кабинета, кладу копию ему на стол. Сам же с оригиналом в руках проваливаюсь на лифте в наборный цех, где всячески способствую перевёрстке третьей полосы. Это и называется алиби.
С замиранием жду последствий. Долго жду. Но телефон молчит. Наконец оживает. Грозный знакомый голос:
— Гера!..
Страшная пауза, затем вдруг неуверенное покашливание, а дальше — на полтона ниже:
— Что там у нас с третьей?..
— Ну Александр Николаевич! — жалобно взвываю я. — Ну вы же сами видели, сколько там перевёрстывать! Минут через двадцать, не раньше…
— М-да?.. — с сомнением переспрашивает он. — Н-ну ладно…
Трубка вешается.
Минут через двадцать скручиваю оттиски в рулон и, не доверяя их пневмопочте, отвожу на десятый, в приёмную. Проходя мимо открытой двери кабинета, осторожно запускаю глаз внутрь. Александр Николаевич с красным карандашом в руке сосредоточенно обдумывает макет.
Странно. Коридор пуст, разрушений нигде не видно.
Разочарованный, сажусь за свой стол в секретариате и предаюсь унынию. Внезапно в помещеньице с оглядкой заходит наш художник, крупный молодой человек, отъявленный бабник, кстати сказать, причём лицо у него восторженное. Плотно прикрывает за собой дверь — и зловеще-таинственным шёпотом:
— Слу-шай… Что сионисты-то учудили! На стол Александру Николаевичу агитку подбросили…
— Да знаю… — меланхолически отзываюсь я.
— Откуда?
— Так это я и подбросил…
Дальше с вошедшим творится такое, что я пугаюсь за его здоровье: физиономия становится красно-кирпичной, парня сгибает пополам, и начинает он содрогаться от сдавленного хохота.
Слава богу, молодой — выжил и даже поделился подробностями.
…Комкая в кулаке подмётное письмо, сверкая очками и оскалом, ответственный секретарь летел по коридору с криком:
— Где Чепец?!
— Здесь не было Чепца, — испуганно говорили ему.
— Здесь был Чепец! — гремел он. — А больше некому!!!
Что делать, крайними всегда оказываются невиновные.
Хотя, с другой стороны, а вдруг это он и сочинил?
Со жратвой стало трудно, но ничего, выкручивались. В заиндевелых витринах-холодильниках внезапно завелись головоногие, и я наловчился делать из них, вы не поверите, бефстроганов. Окунаешь в подсоленный кипяток, ошкуриваешь, режешь соломкой — и далее по рецепту.
Зашёл я, помню, в светлый гулкий магазин. Над стеклянным заснеженным изнутри прилавком — девица со снулыми глазами.
— Мне бы кальмары, — говорю со всей интеллигентностью.
(Не кальмаров, обратите внимание, но кальмары. Не раков, но раки. Ибо уже не одушевлённые.)
Не слышит. Не видит.
— Девушка! — зову. — Очнитесь!
— А?
— Кальмары бы мне.
— Чего?
— Кальмары. — Тычу пальцем в стекло. А там таращит огромные плоские бельма примороженный к жестяному донышку одинокий кальмар.
— Ой! — продавщица резко просыпается. — Что это?!
И я, право, даже не знаю, кто на кого смотрит выразительней: кальмар на неё или она на кальмара.
— Это кальмар, — терпеливо растолковываю я. — Продайте мне его, девушка. Пожалуйста.
Она глядит на меня в ужасе, затем берёт совочек и принимается робко отдирать страшный морепродукт от промёрзшей жести. Потом бросает инструмент и с отчаянным криком: «Лида! Лида!» — убегает.
Появляется видавшая виды Лида и продаёт мне кальмара.
Возвращаюсь домой с добычей через дворы и вижу… Кого бы вы думали? Гургена.
Ничуть не изменившийся внешне (разве что брови гуще стали), он сидел на скамеечке перед чьим-то подъездом и печально-ласково озирал изувеченную детскую площадку, гидрант, притулившуюся неподалёку иномарку. Ну и меня заодно.
— Привет, — сказал я и присел рядом.
— Сижу вот смотрю, — задушевно молвил он в ответ. — Девчонки мимо идут… Молодые все, здоровые… И ни од-ной красивой. Почему так?
— Как твои дела, Гурген?
— Дела? — удивился он. Повернулся ко мне, окинул взглядом. — Что это у тебя в авоське?
— Кальмар, — сказал я. — Замороженный.
— А-а… — По-моему, Гурген Бейбутович был слегка поддат. — Слушай! Как ты смотришь на то, если я приобрету Дом Печати?