Анн Пино в главе «Причудливое По, причудливое Бодлера и фантастическое Достоевского: современная жизнь и недостоверности разума» продолжает вслед за Волчек урбанистическую тему и так же, как Вальта, рассматривает ряд понятий, намеченных По и предвосхитивших те направления изображения современной жизни, по которым независимо друг от друга следовали автор «Цветов Зла» и создатель «Братьев Карамазовых». В частности, Пино обращает особое внимание на понятия «причудливое», «чужестранное» и «фантастическое» в творчестве трех писателей, устанавливая между ними генетическую преемственность. Автор приходит к выводу о том, что «По, Достоевский и Бодлер постоянно вводят (порой и погружают) нас в глубины человеческого сердца, в то пространство, где “дьявол с богом борется, а поле битвы – сердца людей”. В нудной и “логичной” жизни современного человека, а также в его безрассудствах, в которых он рискует погибнуть, если попытается объективировать мир или творение, они нам все время приоткрывают то, что человек, по меньшей мере некая доля человека, всегда уклоняется от неумолимых обстоятельств чувственного мира и сознающего разума».
В следующей главе, «Слушая социопатов По: преступление, наказание, голос», Стивен Рэкмен предлагает обратить внимание на голос персонажей-социопатов По, который он характеризует как queer (причудливый, странный, неустойчивый, отклоняющийся от нормы, гомоэротический). Прослеживая, в какой мере амбивалентное отношение современных американских читателей к этому социопатическому голосу было отражено уже в его первых русских переводах, он пытается обнаружить глубинную непрерывность в критическом восприятии По. Особое внимание в главе уделено вводному комментарию Достоевского к публикации трех рассказов По в журнале «Время» (1861). Рэкмен показывает, что для Достоевского странный (queer) голос По звучит «как голос психоза, в котором реальность, сколь бы галлюцинаторной или невероятной она ни была, сохраняет всю силу наглядной убедительности». Достоевский ставит под сомнение художественную легитимность подобного метода, но одновременно использует этот новый, неизвестный русской литературе прием для описания социопатии собственных героев, участвуя вслед за По в изобретении субъекта современности. Таким образом, Рэкмен, как и Пино, видит в реализме Достоевского колебание между реальным и фантастическим, верой и безверием – особенность поэтики русского писателя, обязанная, среди прочего, его знакомству с По.
Сравнительный анализ повествований от первого лица Достоевского и По продолжает Виржини Телье, обращая внимание на общность нарративных стратегий двух авторов в главе «От “Новых необычайных историй” к “Запискам из подполья”: писать от первого лица». Телье возвращает нас к «Запискам из подполья», повести, в которой влияние По ощущается с особой силой: «пресловутая “злость”, на которую отстаивает свое право рассказчик Достоевского… некоторым образом продолжает “перверсию” рассказчиков По». И хотя Телье полагает, что и По, и тем более Достоевский отходят от модели фантастического в понимании Цветана Тодорова, она усматривает «ниточку», протянутую от По к Достоевскому, именно в «двусмысленностях письма от первого лица». На первый план в анализе Телье выходит фигура молчания, связанная с моделируемой авторами коммуникативной ситуацией, в которой герои исповедуются в отсутствие слушателей; речь становится особым способом «заполнить молчание, дать форму бесформенности невысказанного, воспоминания, преступления». Если Рэкмена интересовал двусмысленно звучащий голос социопатов По, то Телье вопрошает, не являются ли слова в рассказах По и особенно в «Записках из подполья» Достоевского «еще одной формой молчания, письменного молчания». Парадоксальным становится статус самого читателя: «как стать читателем в отсутствие адресата дискурса, определенного самим текстом?» Вслед за Вальта Телье показывает, как тексты По и Достоевского проблематизируют литературные и жанровые понятия, «дестабилизируя» и изобретая своего читателя.