Gibian G. C.G. Carus’ Psyche and Dostoevsky // American Slavic and East European Review. Vol. 14. № 3. Oct. 1955. Р. 371 – 382.
Labarthe P. Baudelaire. Petits poèmes en prose. Paris, 2000.
Lyotard J. – F. La prescription: Lectures d’enfance. Paris, 1991.
Oehler D. Le Spleen contre l’oubli. Juin 1848. Baudelaire, Flaubert, Heine, Herzen. Paris, 1996.
Pascal B. Pensées. Paris, 1976.
Poe E.A. The Collected Works of Edgar Allan Poe / Ed. T.O. Mabbott. Cambridge, Mass., 1978. Vol. III.
Swain V.E. Grotesque Figures: Baudelaire, Rousseau, and the Aesthetics of Modernity. Baltimore, 2004. Р. 95 – 108.
Thélot J. Baudelaire: Violence et Poésie. Paris, 1993.
Топология города и повествовательные маски у По, Бодлера, Достоевского
Феномен национального гения как понятие входит в литературу вместе с понятием современности, с подъемом уровня образования, развитием литературной критики и распространением чтения как культурной практики. Являясь наиболее ярким выразителем духа современности, которому неподвластно время, национальный гений не может «устареть», не потеряв этого высокого звания, поскольку создает типы, лица, характеры, в которых национальные особенности выражаются так, что придают более определенные черты и более яркие краски общечеловеческим качествам, узнаваемым сквозь призму веков и географические расстояния. Гений входит в литературный канон[88] мировой словесности как выразитель духа своего времени, вместе с тем он свободно выходит за рамки своей исторической эпохи и литературной географии, предлагая последующим поколениям читателей заново прочесть эту книгу, которая, выражаясь словами По из «Человека толпы», одного из самых цитируемых и самых загадочных рассказов современности, продолжающего по сей день будоражить умы поэтов и философов, «не позволяет себя читать»[89]. Многосложная сущность всякого творчества, так или иначе достигшего способности выражения национальной самобытности и тем самым преодолевающего пределы национального, как и «суть всех преступлений… остается скрытой»[90]. Иные творения подобны преступлениям, особенно если творец настраивает себя на познание зла. Автор словно дразнит читателя, щекочет его воображение недосказанностью, он будто совершенный преступник, унесший свою тайну в могилу.
Основоположником понятия современность (Modernité) по праву считается Шарль Бодлер; в своем эссе 1863 г. «Художник современной жизни» он определял его как нечто «преходящее, ускользающее, случайное – половину искусства, вторую половину которого составляет вечное и незыблемое»[91]. Литература этого нового опыта современности, новой культурной практики обретает жизнь и смысл в больших городах, где взору художника открываются все лики и все изнанки современного состояния общества, достигшего своего предельного на данный момент уровня цивилизации. Такого рода литературу, подозрительную и презренную, рожденную духом капитализма, современный Бодлеру литературный критик Сент-Бёв называет в одноименном эссе 1839 г. «промышленной литературой»[92], а «современный», в бодлеровском понимании, мыслитель ХХ века В. Беньямин – панорамной. В своей знаменитой «Книге пассажей» он выделяет принципиальный топос – «Париж – столица XIX века»[93], самим названием подчеркивая ту роль, которую этот город сыграл в формировании нового взгляда на современность.
В самом деле, бодлеровское определение современности, своего рода квинтэссенция художественного кредо поэта, было подготовлено всем предшествующим ходом или скорее бурным развитием литературного процесса, начало которому положила Июльская монархия с ее знаменитым лозунгом «Обогащайтесь!»[94]. Париж стал средоточием капиталистических отношений в литературе и искусстве, в том числе и благодаря относительной либерализации и демократизации французской прессы – в отличие от России, где в это время свирепствовала цензура. Не что иное, как капитализм, открыл пути к обогащению литературы и литераторов, в том числе на поприще политической и социальной сатиры, карикатуры и физиологии современных нравов. «Огромная масса литературы, весь этот свободный и подвижный фонд, который мы обозначаем этим несколько расплывчатым именем, отныне руководствовалась изнутри и проявляла извне свои истинные мотивы, а именно бешеное состязание самолюбий и настоятельную потребность жить: так промышленная литература окончательно сбросила с себя маску»[95], – возмущается романтик Сент-Бёв в упомянутом эссе.
Итак, с наступлением капитализма и утверждением духа демократии литература эмансипировалась и, переплетаясь с журналистской, критической и издательской деятельностью, перестала быть условно аристократическим занятием, оказавшись полноценной пролетарской профессией. Этой участи, участи пролетариев от литературы, не избежали и наши авторы; все трое – По, Бодлер и Достоевский – зарабатывали на жизнь пером, перемежая собственно литературное творчество, а то и скрещивая его с литературной поденщиной, писанием хроник, фельетонов, обзоров городской жизни; находясь в самой гуще событий современности, писали в том числе и на потребу публики, то заигрывая с ней, то играя, порой эпатируя и все время прячась за маской повествователя. Все трое принадлежали одной и той же эпохе, заряженной гальванизмом, магнетизмом, оккультизмом, спиритизмом, антисемитизмом, страстью к зоологизму, физиологизму, уголовной хронике и социальной сатире, что вкупе предопределяло саму эпистему создания и чтения текстов. Всех троих можно отнести к разряду своеобразных литературных фланеров, городских хроникеров и хронических, если не сказать патологических горожан: получившие отменное образование, наделенные страстным, нервическим характером, выделяющиеся неистощимой любознательностью и маниакальной жаждой сильных ощущений, как чувственных (алкоголь или опиум, игра или женщины), так и интеллектуальных (политика, конфликты с законом или семейным окружением, поэтика страха, террора, революции), По, Бодлер, Достоевский были доподлинными гениями своего времени и своего места, точнее многих злачных и зловещих топосов современности в Америке, во Франции и в России. Имея в молодости болезненную склонность к мотовству, одному из символов эпохи наряду со стяжательством, к которому тяготели многие успешные писатели эпохи капитализма, все трое стремительно растратили доставшиеся им небольшие состояния или содержания и оказались предоставлены самим себе, так или иначе вкусив удела отверженных и оскорбленных, униженных, но гордых.
88
Речь идет о так называемом университетском каноне, единственном «критическом каноне», который согласно определению Ж. – Ж. Лесеркля позволяет выделить великие литературные тексты, то есть тексты, отражающие действительность, которая их породила, прошедшие проверку временем и являющиеся единичными произведениями, написанные высокохудожественным языком и открытые для новых интерпретаций и реконтекстуализации. См.:
89
94
Апокрифическая формула, приписываемая Ф. Гизо (будто бы произнесенная в палате депутатов 1 марта 1843 г.).