Одежда его была вся перепачкана и в лохмотьях; но, когда он время от времени попадал под яркий свет фонаря, я видел, что рубашка его хотя и засалена, но из тончайшей материи; и если только зрение меня не обманывало, то сквозь прореху в его roquelair’e, застегнутом на все пуговицы и, видимо, с чужого плеча, в который он был завернут, я мельком заметил бриллиант и кинжал[157].
Весь этот странный, надуманный наряд старика: грязная рубашка из дорогой материи, французское платье с чужого плеча – roquelaure[158] (плащ до колен, введенный в моду герцогом де Роклором, знаменитым модником последней трети XVIII века, на смену которому в XIX столетии пришел редингот), мелькнувшие бриллиант и кинжал – делают его больше похожим на парижского старьевщика[159], который, словно хищник, рыщет в джунглях ночного мегаполиса в надежде отыскать богатства. Причем тип этот обладает той же проницательностью, что фланер и детектив, он и есть их продолжение во времени как хранитель древностей, то есть традиций. Рассказчик, увлекшись преследованием старика и пустившись в ночные блуждания по этому выдуманному городу-лабиринту[160], оказывается вдруг в конце повествования – причем в том же самом месте, откуда начал свое преследование, – лицом к лицу со своей жертвой, то есть с самим собой, став в свою очередь человеком толпы.
Столь же странный и надуманный образ старика мы встречаем у Достоевского в «Белых ночах» (1848), самом фантастическом его петербургском романе, породившем в мировой культуре одноименный геопоэтический символ и всемирно известный туристический бренд:
Я почти свел дружбу с одним старичком, которого встречаю каждый божий день, в известный час, на Фонтанке. Физиономия такая важная, задумчивая; все шепчет под нос и махает левой рукой, а в правой у него длинная сучковатая трость с золотым набалдашником[161].
Длинная сучковатая трость, а попросту говоря, палка, увенчанная золотым набалдашником, – такая же загадочная и невероятная деталь, как и блеснувший бриллиант и кинжал у По, своеобразный намек на некую тайну, которую скрывает этот с виду благообразный старик, который тоже ведет себя странно для просто гуляющего петербуржца. Трость – модный атрибут мужского костюма – могла многое сказать как о вкусах, так и о финансовом благополучии своего владельца. Толстые суковатые трости (дубины) вошли в моду в Париже после революции и быстро получили распространение, ими же пользовались и французские роялисты-мускадены, щеголи и предшественники денди. Но трости эти были преимущественно короткими, тяжелыми и без набалдашника, к тому же золотого. С другой стороны, с сучковатой палкой ходит и сам мечтатель, герой «Белых ночей» («я благословляю судьбу за превосходную сучковатую палку, которая случилась на этот раз в моей правой руке»[162]), воображая себя, по всей видимости, парижским денди Шарлем Гранде, который заявился в провинциальный город Сомюр с модной красивой тростью с золотым набалдашником[163]. Этой сучковатой палкой мечтатель отгоняет пьяненького господина во фраке солидных лет, преследовавшего приглянувшуюся ему девушку Настеньку на пустынной набережной канала. Словом, старик напоминает самого мечтателя, только изрядно постаревшего, в меру разбогатевшего и нацепившего на свою палку золотой набалдашник. Сочетание двух этих деталей – сучковатости ствола и золотого набалдашника, – с одной стороны, создает эффект реальности как некая специфическая правдоподобная деталь (так же как у По привидевшиеся рассказчику кинжал с бриллиантом), поскольку одураченный читатель доверяет наблюдательному повествователю, с другой – рождает фантастический и нереальный образ города, в котором происходит действие.
159
Старьевщик, знаменательная фигура современности, – это собиратель индустриальных отходов, подлежащих переработке, который работал преимущественно по ночам. Среди парижских старьевщиков были и разорившиеся аристократы, и бывшие каторжники. Метафорическую фигуру старьевщика часто сближают с фигурой фланера (фланера-пролетария) и литератора. См. об этом:
160
О метафоре города как лабиринта, который задает поэту-фланеру определенный метод прочтения городского пространства в движении и порождает новый способ письма, см.:
163
См. перевод Достоевского «Евгении Гранде» Бальзака: