— М-мальчишка! — наконец просипел он сдавленным горлом. — Пороть! Вот и вся педагогика!.. — Он дважды дернул щекой и, спохватившись, заставил себя успокоиться (было заметно, каких усилий ему это стоило). — Служебный устав для него ограда на кладбище! А сам он, видите ли, роется на свалке истории философии, подбирает изъеденный молью экзистенциализм и пытается взгромоздить эту пыльную рухлядь на космический пьедестал. И конечно же, мнит при этом, что действует исключительно в интересах всего человечества! Нет, видали вы такое?! — Последний возглас, надо полагать, был адресован Никольскому.
Фрэнк молчал. Никольский взглянул на него и сказал:
— Аверьян Копаев… Запомните это имя, Полинг. Если вам доведется бывать в стенах Восточного филиала, вы с Аверьяном, пожалуй, быстро найдете общий язык. Подобно вам, он самым активным образом озабочен проблемой спасения человечества.
— Ах, там, у себя, вы тоже ходите в ретроградах?! — мгновенно подхватил Гэлбрайт, словно уже одна мысль о том, что Никольский ходит там, у себя, в ретроградах, доставляла ему огромное удовольствие.
— Ну может ли быть иначе? — отозвался Никольский. — Правда, мое положение еще сложнее. Аверьян Копаев — сын моего погибшего друга.
— Копаев?.. — Гэлбрайт потер пальцами лоб. — Позвольте!.. Михаил Копаев, участник второй бригады меркурианского доследования о «Солнечных галлюцинациях»?
— Совершенно верно. Опыт работы на Меркурии дался нам дорого…
— Да, отчаянные были дела… Один лишь Каньон Позора чего нам стоил! Долина Литургий, Лабиринт Сомнений!.. А нейтринно-солнечные синдромы! «Молодежный синдром», он же «меркурианский синдром Камасутры»… — Гэлбрайт вздохнул. — Странно, что именно Меркурий оказался для нас самой тяжелой планетой. Да и не только для нас… Кажется, вы работали там в группе технического наблюдения?
— Нет. В лагере техников состоялось наше с вами знакомство, а работал я в штабе бригады второго доследования.
— Да, да, припоминаю!.. Даже помню, что кто-то из штаба бригады предлагал применить в Каньоне Позора техническую блокаду…
Улыбчиво щуря глаза, Никольский дополнил:
— А кто-то из вашей группы шел еще дальше и предлагал разделаться с ни в чем не повинным Каньоном залпами аннигиляторов. По счастью, мы уже догадались задрать голову кверху и с помощью гелиофизиков допросить настоящего виновника злополучных синдромов.
Гэлбрайт смущенно покашлял и неузнаваемо бархатным голосом высказался в том смысле, что молодости свойствен радикализм и что, видимо, в этом проявляет себя динамика формирования личности. Задев Фрэнка блуждающим взглядом, вдруг остановил на нем зеленые глаза, словно увидел впервые.
— Впрочем, мне кажется…
Он не успел сообщить, что ему кажется, — пискнул сигнал внутренней связи.
Шеф медленно посмотрел на часы.
— Прекрасно, — сказал он. Тоном выше добавил: — Очень хорошо! — И спросил куда-то в пространство: — Ну, что там у вас, парни?
— Докладывает старший оператор группы синтеза Купер, — отозвался спикер на потолке. — Аналитики сделали свое дело, шеф, состыковались с нашей системой. Мы готовы, можно начинать.
— Превосходно, Купер, начинаем немедленно. Встретимся в раут-холле. — Никольскому: — Раут-холл этажом ниже, нам там будет удобнее.
Никольский поднялся. Гэлбрайт остановил его жестом и тронул кнопку под крышкой стола:
— У нас с вами нет времени для ходьбы. К сожалению.
Стол, кресла и сидящие в них люди мягко опустились этажом ниже.
4. ДЕЛО О ДОСРОЧНЫХ ОТСТАВКАХ,
ДИВЕРСИЯ НА «ГОЛУБОЙ ПАНТЕРЕ»
Светлый овал сомкнулся над головой. Полная темнота. Кто-то чихнул, и Фрэнк, ощутив медленный ток охлажденного воздуха, с беспокойством подумал о старике.
— Долго возитесь, Купер! — бросил в темноту Гэлбрайт.
— Адаптация зрения, шеф.
— Оставьте. Привыкнем по ходу дела.
Вокруг неуверенно замерцало. Судя по абрисам пола и потолка, холл был цилиндрической или бочкообразной формы. Стены источали мягкое сияние, создавая иллюзию пространственной глубины, и (как отметил про себя Фрэнк) ничем существенным не отличались от экранных стен залов экспресс-информации в других отделах Управления. Но вот иллюзорная глубина слабо окрасилась: левая половина холла нежно-зеленым, правая — голубым, и холл стал похож на остекленный зал демонстрационного океанариума с двухцветной водой; а там, где должна была проходить граница слияния красок, проступило крупное изображение оператора. Это был сероглазый брюнет, лет тридцати, в черно-белой форменной рубахе.