Уильям Тревор
По четвергам
Миссис Нэнси Симпсон, которая терпеть не могла это имя и предпочла бы быть Нэнси Ле Пюи или Нэнси дю Морье, проснулась декабрьским утром. Всю ночь ей снились давно ушедшие времена, когда ее звали Нэнси Доз и она не была еще ничьей женой. Оркестр играл «Ты мой цветочек», а они стояли, выстроившись в ряд, растянув губы в улыбке, в кулисах Олд–Гейти. «Ты мой цветочек, я — твоя пчела…» Или эта песня называлась как‑то иначе? «Дым ест глаза» тоже раньше называлась как‑то по–другому — так, во всяком случае, говорил Лори Хендерсон, хотя, видит Бог, Лори за всю свою жизнь не сказал и слова правды. С этими песнями никогда не угадаешь. Взять, к примеру, «Если ты моя единственная». Она так называлась или ее полное название — «Если б ты была моей единственной девочкой на свете, а я твоим единственным мальчиком»? Она об этом, помнится, всю ночь с Лори до хрипоты спорила, это было в труппе миссис Томер, в Мэкклсфилде, то ли в 1949–м, то ли в 50–м году. Нет, все‑таки в 50–м, вскоре ведь после этого Лори отправился в Лондон — вроде бы барменом на Британском фестивале устроился. Труппу миссис Томер он бросил, она его потом девять лет не видала. Нет, это было, конечно в 51–м. Фестиваль ведь был в 51–м. Она встала и занялась макияжем. Она часто думала, что нет ничего лучше, чем сидеть в нижней юбке перед зеркалом и делать себе другое лицо. Она припудрила помаду и улыбнулась. Ей вспомнился Фиц: сегодня же четверг, а у них вошло в привычку по четвергам вместе обедать. «Господи, Нэнси!» — воскликнул он, когда, по чистой случайности, полгода назад увидел, как она стоит у магазина «Питер Джонс», уставившись на витрину. Тогда они выпили чаю и вдоволь наговорились. «Конечно, почему бы и нет?» — ответила она на его предложение встречаться регулярно. «Уж нам‑то с тобой есть что вспомнить!» — кажется, сказала она тогда.
Она жила в Патни, в викторианском здании из красного кирпича, окнами на реку. Рядом был большой старомодный отель «Скипетр», где обычно останавливались иностранные коммерческие агенты и по вечерам в баре частенько выпивали жители ее дома. Когда проходил Уимблдонский турнир, здесь жили звезды мирового тенниса — восходящие и закатившиеся. Она любила сидеть в холле отеля и смотреть, как они входят и берут у администратора ключи. Однажды она видела того самого немца, который лет десять назад играл в финале, и ей приятно было думать, что в «Скипетре» когда‑то останавливался сам Макинрой — в те годы, правда, он был еще неизвестен. Каждый год из окон своей крошечной квартирки она наблюдала за состязаниями по гребле — они, впрочем, нисколько ее не интересовали. Просто приятно было видеть, что в Патни съехалось столько народу. Хорошо, что хотя бы раз в году, весной, в субботу, Патни становится центром–вселенной.
Фиц сейчас в поезде едет, думала она, идя к метро через мост. Тот самый, на котором схватили Кристи, убившего столько проституток. Он тогда только что перекусил в закусочной Лейси и, если б его не сцапали полицейские в штатском, наверняка следующей ночью порешил бы кого‑нибудь еще. В газетах писали, что пошел он с ними сразу же, слова поперек не оказал.
«Какой же ты романтик, Фиц!» — не раз говорила она ему. Да он и сейчас такой же. Свидания по четвергам — как это на него похоже! Только он может специально ехать на поезде с побережья, а потом обратно. Во время войны они были женаты четыре года.
Вспомнив все это и захотев от этих воспоминаний отделаться, она начала что‑то напевать себе под нос. Его родня решила, что он сошел с ума, — она тогда его сразу поняла. Он привел ее в их уорвикширский особняк, в огромную гостиную с роялем в углу, и его сестра с матерью, увидев ее, ужаснулись. «Не вздумай! — истошно кричала за дверью в тот же вечер сестра. — Ты что, спятил — жениться на девчонке из кордебалета!» А он взял и женился — пришлось им, в конце концов, с этим смириться.
Когда он первый раз ее заприметил, она выходила на сцену Олд–Гейти в роли подсолнечника; потом‑то он не пропускал ни одного представления с ее участием. Каждый вечер ходил. Говорил, что есть в ней что‑то хрупкое, беззащитное и что без его заботы она пропадет. Когда они встретились уже теперь, полгода назад, на Риджент–стрит, он сказал что‑то в этом же роде, какая она, мол, худенькая. Она видела, как он разглядывает ее волосы — когда‑то они были мягкие и светлые, а теперь приобрели какой‑то желтоватый оттенок, раньше были красивее. Но про волосы он ничего не сказал — Фиц был из тех, кто говорит только про хорошее, а про плохое молчит. Наоборот, сказал, что она ничуточки не изменилась. Он приходил в какой‑то мальчишеский восторг оттого, что смеялась она точно так же, как раньше, и часто говорил, что бокал и сигарету она и сейчас держит как‑то по–своему, не как все. «Ты мёрзнешь», — сказал он ей неделю назад и напомнил, как он всегда ругал её за то, что она легко одевается. Он никогда не понимал, что тёплые вещи ей не идут.