— Ошибки неизбежны, — возразил Ланц. — Их можно исправить или искупить, но ошибки случаются у каждого. И на них учатся.
— Да, все верно. Но в нашем случае это походит на военного хирурга, который учится правильно зашивать артерии, теряя одного раненого за другим… Ты ведь, помнится, залез в мои бумаги, верно? Читал о моем первом деле? Я тогда потерял свидетелей — всех, потому что вовремя не распознал опасность. И вот теперь снова — мой арестованный лежит с удавкой на шее, потому что я где-то прокололся. А что в следующий раз?
— В следующий раз доведешь до конца расследование и осудишь преступника. Или оправдаешь.
— Или у меня в камере повесится арестованный незаслуженно, — мрачно договорил Курт, — и я не могу об этом не думать — осознанно или нет.
Тот со вздохом кивнул:
— Или будет так.
— Ты меня утешил.
— Я с тобой говорю не для того, чтобы утешать — ты не плачущая беременная монашка. Ты инквизитор. А у инквизитора, абориген, подсознания нет и быть не может. Все твои чувства, все мысли, каждое желание или сомнение должны быть вот где, — Ланц вытянул раскрытую ладонь, — и должны быть вот так, — договорил он, с силой сжав ее в кулак. — И все сказанное мной сказано для того лишь, чтобы ты об этом вспомнил. Реши, но — раз и навсегда, чего ты хочешь. Хочешь уйти — уходи. Хочешь оставаться тем, кто ты есть — отбрось все сомнения и твори себя. Стискивай зубы и продирайся через кустарник с шипами; обдерешься, нахлебаешься крови, но выберешься из этих колючек с неплохим набором роз, если не будешь хлопать ушами и думать только об этих шипах.
— Это аллегория, в коей розовые цветы суть спасенные души? — усмехнулся он, и Ланц, расслабившись, улыбнулся в ответ, кивнув:
— Примерно так. По-моему, недурно — весьма колоритно, по крайней мере. Пастырь с заблудшей овечкой на плечах несколько примелькался.
— Хорошо, — отмахнулся Курт решительно, — к матери неосознанность, Дитрих; вполне сознательно я сейчас казню себя за то, что пусть не своими руками, но своими словами засунул арестованного в петлю. «Они должны быть осторожны и внимательны к тому, чтобы ничего не сделать и ничего не сказать, что могло бы повлечь наложение на себя рук осужденного до исполнения приговора. Ведь вина за это падет на них, и то, что должно было бы послужить им в заслугу, принесет им наказание и вину»…
— Снова «Молот»? — настороженно заметил Ланц. — Не лучшее чтиво, абориген.
— Как сказать, — возразил он тихо. — Местами — весьма даже правильное… Да, Дитрих, я все понимаю; учиться на своих ошибках надо, да. Но как, если я своей ошибки не вижу? Я просто не понимаю, что я вчера сделал не так.
— Это тоже вопрос или опять крик души? Если вопрос, я могу ответить.
Курт покосился на него исподлобья, нахмурясь, и приглашающе повел рукой.
— Ну, — усевшись удобнее, вздохнул Ланц, — четко неправильное слово или неверную фразу в твоем вчерашнем допросе я не укажу, но я, если хочешь, могу сказать, что ты делаешь не так с обвиняемыми вообще.
— С арестованными.
Тот скривился.
— Да брось, абориген; знаешь, когда я начинал, у нас всех этих изощренностей не было — подозреваемый, арестованный… Раз к нам попал — обвиняемый, и точка. Вот оправдают — тогда другое дело.
— И оправдывали?
Ланц широко улыбнулся.
— Бывало. Итак, — посерьезнел он снова, — отвечаю на твой вопрос. Вне зависимости от твоих сомнений или прочих переживаний, надо тебе отдать должное, допрос ты ведешь спокойно, держишься хорошо, и заподозрить тебя в колебаниях нельзя. Школа чувствуется, вполне определенная. Принципы и методики ты изучал пристально и долго, это заметно; сколько раз читал Майнца?
— Не помню.
— Ну, неважно. Так вот, ты держишься даже слишком хорошо; но не это твой недостаток сам по себе.
— А что тогда?
Ланц мгновение то ли собирался с мыслями, то ли попросту подбирал слова, способные разъяснить все младшему, при этом не вытравив из него остатки самоуважения; Курт кивнул:
— Давай, Дитрих, я в своей жизни много приятных слов слышал, и твои оригинальными, убежден, не будут. Что я делаю не так?