— Разумеется, теперь эта девчонка в любой блондинке признает именно ее — после почти четырех дней за решеткой, а уж столь похожую… А хрен тебе опознание, — зло отрезал Ланц. — Сейчас я просто пойду к Керну и скажу, что ты не в состоянии работать.
— Вот как? — усмехнулся он. — К кому бы тогда пойти мне… А, знаю; к господину герцогу. Пожалуй, ему будет интересно узнать, что появились сведения, которые говорят в пользу невиновности его племянницы, но которые дознаватель второго ранга Ланц решил утаить…
Удар по лицу он проглотил молча — лишь дернул головой, побледнев; Дитрих отступил назад, потирая костяшки правого кулака ладонью и глядя с бессильной злостью.
— Дурак, — прошипел он ожесточенно.
Курт медленно отер губы, посмотрев на испачканную в крови перчатку, и качнул головой.
— Занятно… Рассчитываешь, что я отвечу, и меня можно будет посадить под замок? Не надейся, Дитрих.
— Сорвать бы Знак с тебя, мразь…
— Не имеешь права, — отозвался он с болезненной улыбкой, снова прижав ладонь к лопнувшей губе. — И Керн не имеет. Только по решению Особой Сессии.
— Господи, зачем? Зачем, Гессе?
— Может быть, следую твоему совету и проникаюсь искренней жалостью к арестованному? — предположил он уже без улыбки. — Итак, Дитрих, я иду к Керну сам, докладывать о том, что ты отказываешься проверить версию? Или сразу к герцогу? Или мы все-таки ведем на опознание Беренику Ханзен?
Береника, напряженная, измотанная многодневным заключением, еще более испуганная видом мертвого тела, признала в Ренате ту женщину, что приходила в дом ее тетки. Как он и рассчитывал, она не колебалась ни мгновения…
Бруно таскался следом молчаливым хвостом, ошарашенный, растерянный; когда он вошел за Куртом и Ланцем в рабочую комнату Керна, на него никто просто не обратил внимания. Керн выслушал доклад о происходящем хмуро, переводя обреченный взгляд с одного подчиненного на другого, и заговорил не сразу.
— Vulpes pilum mutat, non mores[167], - тихо произнес он, глядя на Курта в упор. — И ты еще оскорблялся, Гессе, на то, что я поминал твое прошлое? И с Печатью, и со Знаком на шее ты так и остался кем был — подонком.
— У меня появилась версия, — отозвался он, не глядя начальнику в глаза. — И я ее проверил. Что касается всего остального — Дитриху почудилось; он так свыкся с мыслью о ее виновности, что все прочее кажется ложью или ошибкой. Кроме того, свидетельница показала, что…
— Вон, — негромко, но четко оборвал его Керн. — Вон отсюда, Гессе.
— Заверьте commendatium[168] к оправданию, — не двинувшись с места, напомнил Курт, кивнув на два листа на столе. — И подпишите постановление об освобождении. Полагаю, более нет причин держать в заключении Маргарет фон Шёнборн.
— Вальтер, — предостерегающе произнес Ланц, когда тот придвинул к себе листы, исписанные ровными строчками. — Вальтер, ты не можешь этого сделать.
— Нет, Дитрих, я не могу этого не сделать, — возразил Керн, берясь за перо; тот шагнул к столу.
— Ты что же — ему веришь больше, чем мне? Вальтер, я говорю тебе — он все подстроил! Он намеренно первым делом упомянул о смерти ее горничной, чтобы она могла смело валить все на мертвеца! И он кивнул ей, клянусь!
— Ты заинтересованное лицо, Дитрих, — вздохнул тот, ставя под заготовленными текстами подпись. — Кроме того, у меня нет выхода… Все, Гессе. Получай. Доволен?
Курт пододвинул к себе один из листов, придирчиво изучив последнюю строчку.
— «Sententia decernentis»[169]… Вполне, — кивнул он, сворачивая документ в трубку. — Пока я буду забирать из камеры Маргарет, полагаю, вы успеете подготовить второй экземпляр постановления?
— Выметайся, Гессе, — тяжело отозвался тот. — Не испытывай моего терпения. Бери свою ведьму и выметайся из Друденхауса, пока я тебя не посадил в соседнюю камеру.
Он развернулся и вышел молча, не оглянувшись, не сказав более ничего; уже в коридоре, отойдя от комнаты начальника, услышал, как хлопнула дверь, и в его сторону прозвучало несколько торопливых шагов, замерших позади.
— Что ты делаешь?
Курт остановился, не сразу обернувшись к подопечному, не сразу ответил, глядя в его растерянное лицо пристально и серьезно.
— Я не обязан что-либо тебе объяснять, — отозвался он, наконец, подойдя ближе. — Но я отвечу… Бруно, когда-то ради любимой женщины ты переломил собственную жизнь; я полагал, что уж ты-то меня поймешь.