— Вы нашли того, кто виновен в его смерти. Точнее, «ту, что была виновна». И вы — я знаю, именно вы — сделали так, чтобы она оказалась на свободе. Я слышу слишком многое и потому хочу услышать ответ на свой вопрос именно от вас, майстер инквизитор. Сейчас, сей же миг, глядя мне в глаза, скажите, она в самом деле невиновна?
Одно тяжелое, нескончаемое мгновение висела тишина; наконец, негромко, тщательно следя за собственным голосом, Курт отозвался:
— Да.
Тишина осталась еще на один миг — такой долгий, невозможно бесконечный — и Герман Фельсбау, положив руку на ремень с оружием, выговорил почти уже шепотом, беспреклонным и уверенным:
— Вы лжете.
Курт медленно опустил взгляд, глядя на то, как подрагивает его ладонь, тихо подбирающаяся к оружию, и снова посмотрел в горящие глаза напротив.
— Ты знаешь, что бывает за покушение на инквизитора? — спросил он спокойно, и Фельсбау, побелев, точно выгоревший саван, откликнулся, ни секунды не промедлив:
— Плевать.
Третий миг тишины упал, как гранитная плита, тяжко и мертво.
— Герман!
По плите пробежала трещина, и мгновения вновь стали краткими, стремительными, такими, как им и положено быть; Фельсбау вздрогнул, но на голос Бруно за своей спиной не обернулся.
— Герман, не глупи, — тихо попросил тот, медленно приближаясь и осторожно, шаг за шагом, вклиниваясь между ними. — Не надо.
— Это не твое дело, Хоффмайер, — не отрывая взгляда от глаз Курта, бросил тот, и бывший подопечный опустил руку на его ладонь, прижав и без того стиснутые пальцы к рукояти и не давая шевельнуться.
— Это мое дело, — возразил он наставительно. — Когда на моих глазах человек роет себе могилу — это мое дело. Герман, даже не думай. Ты совершаешь глупость.
— Плевать, — повторил тот, и Бруно сжал пальцы сильнее.
— Он накромсает тебя на ломти, поверь, я знаю это лучше, чем кто бы то ни было; и, если ничто иное тебя не тревожит, ты при этом не успеешь сделать то, что хочешь сделать… Да уйди же хоть ты отсюда к черту! — не сдержавшись, выкрикнул бывший подопечный, полуобернувшись к Курту, и он, неспешно отвернувшись, зашагал прочь, слыша, как за спиной зашуршали мелкие камешки под подошвами — Фельсбау рванулся ему вслед, вновь силой удержанный на месте.
— … не его, так ее! — донеслось до слуха, уже когда он готов был повернуть за угол.
Курт остановился, окаменев на месте всего на миг, и, круто развернувшись, тем же размеренным шагом возвратился обратно.
— Черт, дурак… — обреченно прошипел Бруно, глядя на него почти с ненавистью, по-прежнему держа студента за ладонь, рвущуюся к рукояти.
Курт требовательно вытянул руку.
— Оружие, Герман. Лучше сам.
— Не надо, — попросил Бруно тихо, и он повторил настойчивее и жестче:
— Оружие.
— Прекрати, это уже переходит все границы — даже для тебя!
— Разве? — не оборачиваясь к подопечному, переспросил он. — Этот человек угрожал мне и — пфальцграфине фон Шёнборн; или ты скажешь, что ты не слышал этого?
— Ничего, — губы Германа Фельсбау дрогнули в кривой нервной ухмылке, и, рванувшись, тот таки высвободил руку, одним движением расстегнув пряжку ремня с оружием. — Пусть так. Держите, майстер инквизитор. Однако, что же — вы полагаете, что, арестовав меня, вы заткнете рот половине города? Ошибаетесь.
— Посмотрим, — возразил Курт, за плечо развернув его в сторону, откуда только что пришел — на улицу, ведущую к башням Друденхауса.
Бруно шел позади — молча, но неотступно, а войдя в каменную башню, бегом метнулся наверх, к комнате Керна, откуда вышел спустя четверть часа — взбешенный и бледный. Выслушать мнение начальства о своих действиях Курту все же пришлось, однако Герман Фельсбау остался в подвале Друденхауса в одной из камер под надзором хмурого стража.
Вечер накануне означенного часа был сумрачным и прохладным, укрытым густеющими тучами, несущими в себе дождевое предвестие. Курт, вчера нарочно просидевший большую часть ночи в бодрствовании, проснулся далеко за полдень, почти даже к вечеру, когда в воздухе уже слышались колокола, извещающие горожан о начале вечернего богослужения. Пища, которую он остерегся назвать завтраком, была поглощена без ощущений вкуса или запаха, и спустя полчаса, шагая по вечерним улицам Кельна к собору, Курт уже не мог даже припомнить, что именно было ему подано и в каком виде.
Вопреки собственным опасениям, нервозности он не ощущал. Разумеется, были в душе и напряженность, и нетерпение, и некоторая настороженность, однако ожидаемого им от себя страха или хоть тени боязни почему-то не было; быть может, попросту оттого, что никак не могло изобразиться в мыслях подробностей или хоть некоторых приблизительных представлений о том, что сегодня могло его ждать.