— Опрашивать, — поправил Курт, и тот тяжко вздохнул:
— Это ваши различия, а мне, простите, все едино…
— Что за печаль? — искренне удивился Курт, пожав плечами. — Это не помешает твоему распорядку…
— Нет, майстер инквизитор, вы уж простите, что прервал вас… Вы подозреваете убийство, верно?
Курт развел руками.
— Я не могу об этом говорить.
— И не надо, — отмахнулся тот. — И без вас о том говорят все кому не лень. Понимаете, если уж у тела задержался следователь, а после еще и прислали человека из Друденхауса — все уж и так говорят, что у меня в доме убили постояльца. Понимаете ли, майстер инквизитор, у меня в доме! А кое-кто припоминает, что покойник должен мне за два месяца, и я…
Вся вежливая уверенность Якоба Хюсселя улетучилась разом, как-то вдруг и почти без остатка; он вскочил, сделав два порывистых шага к двери, снова к Курту, остановился подле него, теребя рукав.
— Понимаете, майстер инквизитор, все они время от времени бывают мне должны, и, сами понимаете, не особенно меня жалуют, я ведь… — владелец снова сел, уже не глядя на собеседника и понизив голос. — Я содержу этот дом уже почти двадцать лет и таких студентов здесь перевидал несчитано; в глубине души каждому из них я сочувствую, но… Поймите, просто я не скуплюсь на слова, когда они держат оплату по два-три месяца; я терплю, но, в конце концов, могу и выселить, ведь нельзя же корить меня за то, что я хочу получать плату за свои услуги…
— Ясно, — оборвал его Курт; это вышло жестко, но он не стал смягчать тона. — Филипп Шлаг был должен тебе, и ты грозил ему выселением. Я полагаю, в крепких выражениях. Так?
— Я говорил ему, что он должен вернуть долг, вот и все! — возразил Хюссель с отчаянной твердостью. — Понимаете, это многие слышали, и, как я говорил, не особенно меня любят…
— Имеешь в виду, что они могут наговаривать на тебя; так?
Тот сник, неопределенно повертев головой, и невесело улыбнулся, наконец, подняв к нему глаза.
— Не так, чтоб наговаривать… Если они расскажут правду… то есть — как они ее видят… Я решил поговорить с вами первым, сам, чтобы вы не сделали неверных выводов, услышав пристрастных свидетелей. Хочу объясниться, оправдаться, что ли…
— Ты не должен оправдываться, — перебил он; вообще, продолжение этого разговора, строго говоря, не имело смысла, ибо все и так было предельно ясно — не имея хорошего отношения к себе среди своих постояльцев, Якоб Хюссель испугался того, что новичок, жадный до дела, наслушавшись их рассказов, ухватится за удобного подозреваемого. Кое-что, все-таки, было живо; не все в Кельне были такими, как их обрисовал Ланц — расхрабрившимися и обнаглевшими, и опасливое отношение к ведомству, одно лишь именование которого у большей части обитателей Германии вызывает непроизвольную дрожь, в чем-то сохранилось. — Ты не должен оправдываться — ты не обвиняемый.
— Понимаете ли, майстер инквизитор, мне и подозреваемым-то быть не слишком хочется, — пояснил тот со вздохом. — Кто у меня селиться тогда будет… Позвольте, я вам просто расскажу, что было, хорошо?
— А что-то было? — уточнил Курт; тот замялся, снова отведя взгляд.
— Был… разговор неприятный у меня с ним накануне… Точнее — не так чтоб накануне, а дня за три, наверное. Некоторые слышали…
— Рассказывай, — махнул рукой он — в конце концов, не говорить же столь искренне рвущемуся сотрудничать свидетелю, что и без того все ясно, и пускай он помолчит; кроме того (как уже случалось выяснить не только со слов других, но и на собственном опыте) временами из рутинного, с виду бессмысленного разговора, проведенного лишь только из следования предписаниям, можно попутно узнать много любопытного.
— Извольте, — кивнул Хюссель, выпрямляясь на табурете и глядя мимо собеседника. — Третьего, кажется, дня (точно, уж простите, не могу припомнить) я его встретил внизу, у лестницы к комнатам, и напомнил, что второй месяц кончается, а он все должен. Тот лишь рукой махнул — понимаете, просто отмахнулся от меня, и все; а еще улыбается, гаденыш, прости Господи, прими его душу грешную… Ну, как это бывает, слово за словом, перешли на крик: я ему говорю, что выселю, а он только улыбается, будто все ему нипочем; все они начинают на моей шее ездить, пользоваться моей добротой. А покойник… в том смысле — тогда еще постоялец… издеваться начал. «Кроме денег, — говорит, — есть в жизни высокие материи, а ты, — говорит, — все о богатстве беспокоишься». Тут я и не стерпел. Какие, к матери, прошу прощения, высокие материи за мой счет? Пусть платят вовремя, а после философствуют, сколько им вздумается, о чем пожелают. Ну, и наговорил ему тогда всякого… Сверху его приятели спускались, несколько, уж не помню сейчас, кто, и стояли, мерзавцы, слушали и подсмеивались ему. А когда он уже уходил, я ему вслед сказал, что или он заплатит, или хуже будет.