— О чем молчишь, Спиноза? — спрашивает Алишер. — Кинь сигарету.
Половина второго ночи. Кривой ятаган месяца заглядывает в комнату через открытую балконную дверь. Алишер развалился на широкой тахте, я, как и положено хозяину, приткнулся в противоположном углу на раскладушке. Спать не хочется.
— Не мешай спать! — Я швыряю в сторону тахты комнатную туфлю. Снаряд, по-видимому, попадает в цель, потому что Алишер надолго затихает. Копит желчь. Интересно, когда и в виде чего он ее на меня выльет?
Проходит минут десять.
— Дай сигарету, ирод, — голосом профессионального попрошайки стонет Алишер.
— Капитально, правда?
Стихи мне не нравятся, но Алишер получает честно заработанную сигарету.
— «БТ» куришь, — бубнит он после нескольких глубоких затяжек. — Удивляюсь, как твоей стипендии, которую ты уже давно не получаешь, хватает на такие сигареты?
— Зато вся твоя стипендия уходит на машинисток. Я имею в виду — на оплату их труда.
— Кстати, об оплате. Мы завтра идем в кафе: ты, я, Гарик, Мила и Диля.
Я так подпрыгиваю на раскладушке, что звенит посуда в серванте.
— Неужели завтра — День Первого Гонорара?
— Угадал, — равнодушно бросает Алишер. — Он самый.
— В таком случае, на завтрак не рассчитывай, я люблю ходить в кафе на пустой желудок.
— Смотри не заморозь его, мы пойдем в кафе-мороженое.
На следующий день, когда мы в «Снежке» едим мороженое, я произношу спич:
— Дамы и господа! В числе человеческих добродетелей, наряду со своевременным возвращением взятых взаймы денежных знаков, одно из первых мест занимает смелость. Не смейся, Гарик, это тебе недоступно. Виновнику сегодняшнего торжества, которому — вдумайтесь и содрогнитесь! — без посторонней помощи придется платить за этот лукуллов пир, в смелости не откажешь. Ведь он осмелился взяться за перо после Толстого и Чехова, а на такой шаг не каждый может отважиться. Важно, чтобы Алишер не наследил в искусстве, а сумел оставить свой след!
Потом взял слово Гарик и сказал:
— Я всегда был уверен в одном: для приведения в действие своих литературных задатков Алишеру необходимо было получить денежный задаток, а поскольку таковой имеется, он станет плодовит, как Дюма-отец.
В своем ответном слове Алишер выразил благодарность за высказанные в его адрес пожелания, заметив попутно, что наших пожеланий хватит, чтобы задушить ростки таланта у взвода писателей.
Вдруг он помахал рукой проходившему мимо нас мужчине и объявил:
— Сейчас вас познакомлю с интересным экземпляром, сущность которого стараюсь понять, чтобы написать о нем.
— Нашел своего положительного героя? — попыталась отгадать Мила.
— Положительного? — переспросил Алишер. — Да нет, этого о нем не скажешь. Кроме разве ума. Да не спасает ум-то. Пьет мой герой...
Я поежился, почувствовав на спине тяжелый взгляд, и обернулся. Настроение сразу испортилось: к столику подходил бывший муж Ирины.
Алишер представил ему сидящих. Трегубов церемонно поклонился и сел рядом со мной. «Сейчас скажет, что мое лицо ему знакомо», — с тоской подумал я.
— Простите, — повернулся ко мне Виктор, — вы, кажется... ну да, я думаю, почему ваше лицо мне знакомо... — Его рука, которой он облокотился о столик, заметно дрожала. — Я не ведаю причин, — обратился он уже ко всем, — из-за которых вы собрались именно здесь, но уже сам этот факт говорит: вы не ищете забвения в вине, а значит...
— Ты глубоко ошибаешься, — прервал его Алишер, — когда полагаешь, что исповедуемый тобой культ портвейна — единственно верная религия.
Признаюсь, я был несколько ошарашен бесцеремонностью Алишера.
— На свете только одна религия — любовь, — неожиданно сказала Мила, и в голосе ее все уловили вызывающую нотку.
Виктор усмехнулся, хотел ответить, но, видно, передумал и предложил неуверенно:
— Выпить бы...
— Зачем? — спросила Мила явно уже враждебно. — Ради чего? Ведь должна быть цель? Чтобы стать алкоголиком?
— Цель, — хмыкнул Виктор. — А знаете ли, что вы тоже алкоголики... Вы улыбаетесь? Ну что ж... Что вы любите на свете больше всего? — вдруг спросил он у Милы.
— Стихи, — резко ответила она. — Разумеется, хорошие.
— Отлично. Значит, вы опьяняетесь стихами. А вот молодой человек, — он снова обратился ко мне, — который так осуждающе смотрит на меня, опьяняется от переполняющей его добродетели. Неужели не заметно, как благородство льется через край в этом джентльмене?