— Присаживайтесь к столу, молодой человек. Позвольте... Где я вас видел? Пардон... Но мне кажется... Ну конечно! Вы же мой воспреемник. Вам это старорежимное слово не режет слух? А я вот на огонек к бывшей супружнице забрел. Все-таки, знаете, тянет иногда, хотя стыдно признаться. Да и малыша захотелось увидеть. А что! Ничто человеческое нам не чуждо! Слава, подойди! — Он потрепал мальчика по голове.
— Иди погуляй, сынок. Покажи Сане свой танк, — сказала Ирина.
— Вы всё боитесь, Ирина Петровна. Напрасно беспокоитесь... Знаете, — обратился он ко мне, когда Слава убежал, — у нас уговор: мальчик не должен знать, что я его отец, а я не должен знать, сколько стоит воспитание ребенка. Вы меня осуждаете? Я вижу, но не спешите. Аморальность, как и любая иная категория духовной жизни, — вещь условная. А может быть, высшая мораль в том и состоит, чтобы сын не знал, какой у него забулдыга отец? Вот видите, вы, кажется, начинаете соглашаться со мной. — Он налил себе водки. — Будете? Нет. Брезгуете? Воля ваша. Мне больше останется. — Он выпил и встал из-за стола. — Впрочем, хватит. Пора и честь знать. Всех благ. Не буду мешать. — Он ухмыльнулся, приложил палец к шляпе и вышел.
Воцарилось долгое молчание. Ира убирала со стола посуду и не смотрела в мою сторону.
— Что ему здесь надо? Выпить не на что? — сдерживая внезапно охватившее меня раздражение, спросил я.
Но Ира тоже была на пределе, и мой вопрос переполнил чашу.
— Все вы одним миром... Глаза бы мои на тебя не смотрели, — сорвалась она с цепи. — И ты, маменькин юбочник. «Мамочка сказала! Мамуле нужно!» — передразнивая меня, кричала она. Ее била истерика. — А обо мне ты подумал?! Что мне нужно, ты знаешь? Да ты во сто раз хуже Виктора! Он по крайней мере не рисуется, уж какой есть.
— Да ты в своем уме? Ты что несешь? — возмутился я.
— А что? От любви устанешь — к мамочке бежишь, она покормит, погладит. Потом снова ретивое взыграет...
— Хватит! Мама тысячу раз права, когда говорит о тебе! Довольно. Сыт по горло. Прощай! — Я пулей вылетаю на лестничную площадку. Долго не могу прийти в себя. Меня бьет озноб. Но все к лучшему. Конец закономерен и неизбежен. Я не люблю эту истеричку и не желаю ее видеть...
несется из открытого настежь окна первого этажа. Я останавливаюсь: это же про мое сердце поют. Зайти под каким-нибудь благовидным предлогом? Колебания длятся не более десяти секунд. Вхожу в подъезд. Коричневая дерматиновая дверь. Звоню.
— Добрый вечер.
— Добрый вечер, — удивленно отвечает мне завернутое в домашний халатик полунебесное создание с копной иссиня-черных волос и карими глазами.
— Я по объявлению, здесь дают уроки французского языка?
— Вы ошибаетесь, тут ничего не дают, здесь только отбирают, — сурово заявляет халатик и медленно закрывает дверь, стараясь отдавить мне неосторожно оставленный на косяке мизинец.
— Позвольте, Черешневая, 8, квартира 26. — Я вынимаю из кармана старый мамин рецепт и читаю — «Гарантирую обучение французскому языку с гасконским акцентом за 4 месяца. Оплата по соглашению». Объявления расклеены по всему городу.
— У меня самой хвост по французскому, — в порыве откровения говорит халатик.
— Очень плохо, просто жалость. Значит, вы не парлевукаете, что ж, готов помочь...
— Заходите, — прощебетала она, видимо, сраженная моим «произношением».
Я прошел за ней и очутился в небольшой уютной комнате. Поблагодарив за приглашение сесть, я опустился в низкое кресло напротив девушки. Чем она похожа на Иру? Ну разумеется — губы, подбородок... А, к черту!
— Кто вы? — бесстрашно спросила она.
— Вообще я мужчина-одиночка.
— A-а. Ну а в частности?
— Свободный художник.
— Грабитель?
— Почти. Я граблю чужие мысли и выдаю их за свои.
— Угадала, вы писатель!
— Поставьте, пожалуйста, еще раз про лохмотья и про сердце и заодно скажите, как вас зовут. Кстати, меня нарекли Леонидом.
— Мила.
— Милая Мила, вы очень милы. — Я даже вздрагиваю от плоскости собственного каламбура. Однако ей, по-видимому, понравилось. Странные люди — женщины, некоторым из них так мало надо: она улыбнулась и подошла к проигрывателю.