– Если посмеешь еще раз переступить порог, пристрелю на месте!
Он только язвительно ухмыльнулся, ибо в нашем доме отродясь ружья не водилось и стрелял я до сих пор разве что по искусственным цветам в местном тире на воскресном базаре.
– Чего маячишь там? Ходи сюда! Я тебе вдарю как следует! – крикнул он в ответ.
При этом ни он, ни я не сдвинулись с места: я продолжал стоять на пороге, он продолжал стоять во дворе, мы обменивались на расстоянии разными угрозами и ругательствами, а ночью он действительно забрал свою сумку и отправился куда-то за границу, гастарбайтером, – поселился в каких-нибудь бараках на окраине большого города. И тем не менее в памяти эта сцена раздора запечатлелась как нечто ненастоящее, как чистой воды театр. Уже в процессе перепалки я с трудом удерживался от смеха. Мы могли бы спокойно в любой момент прерваться и, выкинув все происшедшее из головы, отправиться вместе выпить по кружке пива. При всей безобразности разыгравшегося скандала, ответственность за который целиком лежала на брате, мы, в сущности, ничего не имели друг против друга, решительно ничего, даже в самый момент ссоры! Но игру нужно было довести до конца. Окончательного разрыва все равно не произошло. Нередко он являлся мне во снах, я мысленно беседовал с ним, и это тоже было своего рода общение. Встреча у могилы родителей не то чтобы стала моментом примирения, она лишь подтвердила, укрепила нашу связь, принеся успокоение и, кроме того, уверенность: никогда мы не скажем больше друг другу ни единого дурного слова. Ведь я знал, что и сам, наверное, вел бы себя еще почище брата, если бы удача не вырвала меня из предначертанного круга жизни. Брат любит свою жену и своего ребенка как спасителей. А родительский дом стал для него своеобразной резервацией: он не хочет больше оттуда никуда уходить и сразу после смерти родителей испросил позволения остаться там до конца своих дней. В свое время, на кладбище, я увидел брата новыми глазами: из непутевого балбеса он превратился в гордого человека, в котором вместе с тем была нездешность. И дело было даже не во взгляде, а в запахе, запах же держится дольше. Письмо с просьбой отказаться от дома в пользу сестры – загадка, хотя, впрочем, и не загадка, ибо, когда мы с ним в тот день обнялись, я уловил исходивший от брата запах вечной жертвы.
НОВАТы начал рассказывать о брате и сестре, а теперь все говоришь только о брате.
ГРЕГОРПо сравнению с нами обоими сестра не несла в себе никакой опасности, никаких тайн и была безобидной. Для своей профессии или для своего положения она не была «типичной»: ее никогда нельзя было бы назвать «продавщицей». Стоя за прилавком нашей лавки или потом на этаже универмага, она, когда бы я ее ни навещал там, выглядела скорее как практикантка или как хорошая знакомая кого-нибудь из продавцов, которые все имели официальный вид. В отличие от них, моя сестра всегда казалась расслабленно-беззаботной. Она продавала не без охоты, но вместе с тем без особого усердия и рвения. И почерк, которым она заполняла товарные чеки, всегда был очень детским. Сама она, кстати сказать, никогда всерьез не мечтала о продвижении, довольствуясь мелкими должностями. Мне же никогда не приходило в голову ее жалеть. И тем не менее после каждой такой встречи в памяти надолго оставалось одно: взгляды, которые бросали издалека в ее сторону либо владелец лавки, либо соответствующий обслуживающий персонал универмага, когда она позволяла себе вести со мной, хотя я не был клиентом, продолжительные беседы частного свойства, вместо того чтобы ограничиться коротким приветствием. Дневной свет в такие моменты словно отключался: оставались только поблескивающие металлические стойки с пестрой одеждой, линолеумный пол и тяжелый воздух платяных шкафов, крашеные-перекрашеные волосы, тени вместо глаз и кроваво-красные ногти. Однажды мне бросилось в глаза, что моя сестра там вся как-то сгорбилась, и мне захотелось вытащить ее из этой дыры. Но как? И куда? Я не верил в то, что она может самостоятельно вести какое-нибудь дело. В наше время заводить магазин – это, конечно, замечательно, только если на тебя, так сказать, работает добрый дух какого-нибудь предка. Ведь недаром новые заведения, даже если их засунуть в самые художественные старинные помещения, все равно выглядят подделкой. Хотя, наверное, именно я вложил сестре в голову мысль начать собственное дело, когда предложил ей расстаться со своей профессией и со своим классом, – не для того, чтобы перейти в более высокий, а для того, чтобы просто уйти. Конечно, сейчас можно было бы взять ипотечный кредит. Но я испытываю не только сомнение, но и чувство вины: как будто я уговорил сестру бросить какое-никакое, но все-таки надежное место и тем самым одновременно навредил брату, поставив под угрозу его среду обитания, жизненно важную для него. Ибо я уверен, с домом можно уже заранее распрощаться – из нищенства дух предпринимательства не родится. И это еще не все: я не могу не думать о том, что речь идет о доме наших родителей. Они построили его сами, почти без посторонней помощи, и это стоило им нескольких лет жизни. И участок, они обиходили его собственными руками: нашли в горах источник, протянули от него под землей длинные трубы – представляешь, каково это было? – до самого дома и сада. Убрали все валуны, все камни, а на очищенной земле растут теперь фруктовые деревья или просто трава, и каждый кусочек носит свое особое имя. Какое-то время это место мало что значило для меня. Однажды ты рассказала мне, что всякий раз, когда ты возвращаешься к твоему первому окружению, то уже издалека испытываешь настоящее «блаженство», – я представил себе, как это, и позавидовал тебе. О себе я такое едва ли мог сказать. Но с тех пор, как я получил письмо, былое пространство ожило для меня. Теперь оно стало главным местом действия моих снов, как страшных, так и безмятежных. На самой высокой террасе стоит одинокое дерево, обозначая собою центр. Взгляд уносится на юг, за границу. Дерево относится уже к другой стране. Перед пограничной горой раскинулась широкая равнина с горбами конечных морен. В сумерках там тихо и пустынно, горбы курятся, глетчеры только-только растаяли, время – десять тысяч лет до нашей эры, и это наше время. Это местечко с деревом я тайно приберег для себя. Мне хотелось когда-нибудь поселиться там, в деревянном доме, отдельные уголки которого я даже тебе уже описывал. Поверь: это чудесное место. И оно – не просто постройки и земли, это земля-кормилица, хозяйство. Я видел там змею с короной – символ, включенный в местный герб. Недопустимо, чтобы дом окончательно превратился теперь в дом скорби. Я вижу, как исчезает труд – точнее, творение – наших родителей. Я вижу, как на каждом, даже самом неприметном доме труженика в самой захолустной деревне сверкают вывески фирм и банков и каждый дом на фоне пейзажа выглядит предприятием, а вокруг домов-предприятий – никакой местности. Я не вижу больше никаких дорог и никакого выхода к открытым пространствам. Я вижу собственную безответственность и предательство. Теперь я знаю, я ничем не могу помочь моим ближним, – не могу помочь никому. Я могу только сохранить. И этого я добьюсь любой ценой: сохранить! Лучше всего не отвечать на письмо и остаться здесь с тем единственным, чему я еще могу хранить верность: моей работе, которая и без того уже пострадала. А теперь скажи, как мне поступить.
НОВА