— А коли так, то, значит, кроме рыбы, ничего не видали и слыхом не слыхали. Понятно?
— Понятно! — ответил я за всех.
ВЕЛИКИЕ СДВИГИ
Однажды, идя в заводскую библиотеку, встретился я с Сенькой Шиховым. Мы хотя и работали уже в разных цехах, но по-прежнему дружили, и меня удивило его несколько рассеянное, без обычной теплоты приветствие. Причина разъяснилась тут же.
— Знаешь, Саня? — спросил он, посмотрев на меня. — Ведь война.
— Какая война? — опешил я. — С кем?
— А вон! — Сенька махнул рукой. — Вон на заборе около проходной манифест висит.
Перед царским манифестом, от которого кто-то уже успел оторвать уголок на самокрутку, густо толпился народ. Я протискался в первый ряд и тоже стал читать.
Да, действительно, — война!..
В те дни мне, четырнадцатилетнему подростку, трудно было полностью осознать, что несет она народу, какую беду сулит это короткое слово, но и у меня оно вызвало тревожные мысли.
На другой день в поселке играли гармони, солдаты-запасники, пошатываясь, ходили по улицам и распевали:
Плакали матери, в голос выли молодухи, у ворот тайком смахивали слезу девки, прощаясь с женихами, дружками.
Вечером пришел Илья. Он отправлялся с первым эшелоном мобилизованных.
Мать и отец сели вместе с ним за столом в горнице. Огня не зажигали: не хотелось.
— Вот, значит, как… — вздохнул отец, — война, значит…
— Да, война, — в тон ему подтвердил Илья. — Жену тут не забывайте с ребятами. Раньше-то ей, бывало, Захарыч из партийной кассы помогал маленько, а теперь не знаю, как и что будет.
— Не бойся, поможем, — успокоил отец.
— Знамо дело, — отозвалась мать, — свое, чай, дите, не чужое.
Услышав последние слова Ильи, я вспомнил аккуратного черноглазого человека с чемоданчиком, которого называли «агент компании «Зингер».
Когда Илью сослали в Сибирь, сестра, оставшаяся с двумя ребятишками, стала брать шитье на дом. Весь день она стучала на швейной машинке, на которой золотыми буквами было написано «Зингер», а меня мать отправляла присмотреть за двумя пискунами. Я, сам в ту пору еще мальчонка, как умел развлекал малышей: ползал с ними по полу, щекотал их, стучал деревянной ложкой по старому глиняному горшку.
И вот именно тогда время от времени в дом стал заходить этот самый черноглазый молодой человек с чемоданчиком. Сестра уважительно называла его Петром Захарычем. Он каждый раз долго копался в машине, смазывал ее, а потом, усевшись за стол, что-то записывал в потрепанную книжонку. Проводив его, сестра быстро одевалась и убегала в лавочку, откуда всегда возвращалась с покупками. Это казалось удивительным: ведь только-только она ломала голову, где взять денег?
Но однажды я услышал, как Петр Захарович говорил в кухне сестре:
— Возьмите. Сегодня только пять рублей. А поправится дело, донесу еще. Товарищи просили кланяться.
Помню, что я воротился домой обеспокоенный и поспешил поделиться с матерью:
— Мам, а нашей Марье Петр Захарыч деньги носит. Сегодня пять рублей дал и сказал, что еще донесет…
Но мать прикрикнула на меня:
— Всюду-то лезешь со своим носом!.. Не вздумай еще кому такое сказать. Померещилось тебе.
— Ничего не померещилось! — вознегодовал я.
— Ну и молчи, сказала тебе! — и перекрестилась на иконы в углу: — Пошли ему, господи, доброго здоровья.
— Это кому же? — спросил вошедший в кухню отец.
— Петру Захарычу! — закричал я, обрадованный собственной догадливостью.
— Просто Захарычу, — сердито поправил отец. — Захарыч правильный человек, что и говорить, пожелать ему доброго здоровья не грех. Все они, Ермаковы, правильные люди — и отец и сыны.
Вскоре после этого странный агент компании «Зингер» исчез. Позже я узнал, что он сидит в тюрьме за «политику».
…И вот теперь, когда Илье нужно было отправляться на войну, у нас в доме опять вспомнили Захарыча.
— Эх, был бы он тут сейчас, разъяснил бы все как есть, — сказал отец.
— Не он один такой! — заметил Илья. — Много теперь таких.
— Ой ли? А сколь?
— Сколь — не знаю, но немало, — чуть помедлив, ответил Илья. — Вон Малышев, который в больничной кассе делами управлял… Он вчера сказал нам на прощание: «Это будет последняя война за последнего царя».
Помолчали. Потом отец снова спросил:
— А еще что он говорил?
— Вот про это я тебе, пожалуй, не скажу. Уж ты на меня не серчай. А про последнюю войну накрепко запомни…