* * *
Мы сидели с Анри, капитаном французской армии, в Безье в кафе "Корсо". Здесь же удобно расположились в плетеных креслах и виноделы края. Надвинув шляпы на лоб, они попивали свой обязательный аперитив. В вине была их политика, надежда и страх. Они знали лишь один фронт, который пролегал через виноградники на холмах Юго-Восточной Франции. Другой Франции они не знали. Легкая жизнь привлекала. В вине они находили отдохновение от трудов. Война за Южную Францию? Да конечно. Она того стоит. Но не требуйте большего.
Анри сохранил верность своему пернофису. Я же просто видеть не мог это мутное анисовое свинство. Пернофис пила вся Франция. Большей частью акций фирмы "Перно и сын" владели немцы.
- Дорогой друг, ну куда с такой моралью на немцев?
- Подожди немного, - ответил мне капитан. - Когда придет беда, настоящая беда, ты узнаешь французов.
Когда придет беда? Анри говорил о психологии французского солдата, пытаясь обосновать свою веру в то, что французы удвоят боевитость и ни перед чем не отступят, когда над ними нависнут тучи неотвратимой катастрофы. Пока идут бои за линию Мажино, капитан все еще верит. Он оправдывает их: французы - обычные люди, наряду с достоинствами они имеют свои недостатки, кроме силы - свои слабости; они верят в счастливую звезду Франции, и это позволяет им идти на все, в том числе и на кризис морали.
- Анри, разве мораль можно внедрить в приказном порядке?
"Нет, нет, - подумал я, - ваши трудности не временны, они глубоко укоренились, они опасны и серьезны как по своей непосредственной значимости в минуту величайшей необходимости, так и по своим далеко идущим последствиям..."
Мое внимание привлекли несколько французских солдат в красно-синей форме семидесятых годов прошлого столетия. Как голодные волки, рыскали они по садику кафе, кидая жадные взгляды на тарелки и бокалы.
- Солдату платят пятьдесят сантимов жалованья в день, - бросил мне приятель. - Ровно столько, сколько стоит марка на письмецо милой.
Наши взгляды встретились. В глазах солдат я прочитал, что за это общество они не будут воевать. Я хорошо понял это. Мы поставили не на ту карту. С Францией мы Гитлера не разобьем. Французское общество уже давно разлагалось и без прямого воздействия Гитлера. Он лишь использовал роковые слабости этого общества.
В платановой аллее Безье под сияющим небом шумела гуляющая публика. Молодые люди совершали моцион перед воскресным обедом. Возле большого транспаранта, на котором писали данные о положении на фронте в битве за Францию, был поворот. Пара за парой поворачивались спиной к сообщениям о положении на фронте и дефилировали снова вверх, к церкви. Плевал я на это! На севере проигрывали вторую битву на Марне, но для этой молодежи Северная Франция не была Францией. Слабое дуновение ветра доносило до нас тонкий аромат духов.
Затем пал Париж. Фронт на короткое время остановился на Луаре. Это была последняя оборонительная линия. Битва за Францию приближалась к своему горькому финалу. Только теперь на фронт неизвестно откуда стало поступать снаряжение, которого так не хватало сражающимся частям. Танки, орудия и прочее вооружение спешно посылались на фронт. Теперь, вдруг! А в один прекрасный день из долины Роны прибыли к чехословацким артиллеристам и лошади. Много лошадей. Больные тощие клячи едва держались на ногах. Они не годились даже на мясо. Упряжь была им тяжела и висела на них, будто на скелетах. Она больно врезалась в открытые раны в длинной неухоженной шерсти. С такими развалинами нам и предстояло выступить в поход против врага, сила которого была в быстроте и маневренности. Однако до этого не дошло. Кто-то слишком поздно выдал со складов оружие и транспортные средства. Слишком поздно! Это было непостижимо, невероятно, но это был факт! События развертывались с катастрофической быстротой. С одной стороны - высокомеханизированный, моторизованный вермахт, руководствующийся четко разработанной теорией блицкрига; с другой - задыхающаяся, недостаточно оснащенная французская армия со старым, недостаточно решительным командованием, зараженным фашистскими идеями. Как же иначе могло все это кончиться? То, что в весенние месяцы 1940 года, в период "странной войны", было лишь предчувствием приближающегося краха, вскоре после вторжения немцев отчетливо говорило о неизбежном падении Франции.
Поздно, слишком поздно начали французы свою общую исповедь. "Мы должны научиться послушанию, дисциплине и порядку, покончить с нашим злым гением, которым является подавление истины и извращение фактов", - писала вдохновляемая национальными авторитетами печать. "Республику убили хитрецы и аферисты, нарушавшие законы, отвергавшие правила честной игры и льстившие себя надеждой, что они сумеют уклониться от воинской повинности, от родительских обязанностей и уплаты налогов, - короче, от всех и всяческих обязательств. При мысли о наших павших мы должны покончить с нынешним образом жизни, - написал тогда один выдающийся французский деятель, - мы должны покончить с нашими гурманскими склонностями, с нашим бесплодным эгоизмом, неумением рассчитывать, нашим существованием без возвышенных идеалов. Чего у нас был наибольший дефицит, так это дефицит патриотизма. Эту главную добродетель мы похоронили в политике. Мы не осознали, что патриотизм должен быть основной чертой каждого француза..." Такова была их запоздалая исповедь.
Нет победы в заранее проигранных битвах.
* * *
Образ Франции 20-х годов был уже давно размыт разложением французского общества, которое продолжалось и в 30-е годы. Несмотря на это, в Чехословакии не делалось ничего, чтобы в полную силу зажглись красные сигналы тревоги. Какое представление о Франции тех лет пытались внушить нам репортеры, дипломаты, писатели, военные и туристы, воспевая ее блестящий образ на основе поверхностных лишь наблюдений? Это представление внушило целому поколению веру в крепость и нерушимость обязательств Франции по отношению к ее среднеевропейским союзникам. И это стоило нам "Мюнхена" и всего того, что затем последовало в Чехословакии и во всем мире. А ведь все эти наблюдатели и специалисты по Франции были обязаны нас предостеречь! Это открытие не так уж трудно было сделать. Подписание "пакта четырех" и июле 1933 года как нельзя лучше свидетельствовало о том, что этот наш союзник готовится уступить свои позиции в Центральной и Восточной Европе фашистским державам - Германии и Италии.
Однако военные, репортеры, дипломаты и писатели молчали. Они искали победы в половинчатых битвах. И их ждал крах.
Последние часы
Июнь 1940 года был на исходе. Гитлеровские офицеры прогуливались по Елисейским полям, а немецкие танковые дивизии после падения Парижа рвались к Луаре. Было не похоже, что французская армия оказалась способной противостоять немецкому наступлению на этом последнем защитном рубеже, раз она не смогла удержать гораздо более выгодную линию обороны на Марне и Сене. Путь на юг Франции был открыт.
* * *
Тяжким испытаниям почти всегда предшествуют недели, а то и месяцы безоблачного счастья как в жизни одного человека, так и целой семьи. А может, это так только кажется впоследствии, когда люди вспоминают о днях, прожитых накануне беды. В те тяжкие дни, которые последовали за днями счастья, я в Безье готовился к худшему. Я горел решимостью не оставлять свою семью на растерзание гитлеровским палачам. Улица звенела от веселого гомона детей. Среди их голосов я различал и голоса своих сыновей. Французские дети, носясь по улицам, громко вопили: "Спасите Францию!", то же, что слышали от своих отцов.
Я лежал в комнате и слушал. Счастливые дети! Возможно ли, чтобы я это сделал? В собственной душе никто не разберется. Может ли человек переродиться за одну ночь? Мне было тяжело, Я звал, что меня ждет. В глубине души я этому и сам не верил, вернее, мне не хотелось верить. Но что толку человеку сопротивляться, если его гонят куда-то страшные силы? Меня ждал нелегкий путь, очень-очень тяжкий путь. Обстановка требовала, чтобы я приготовился к нему. Хорошо приготовился, чтобы не заколебаться, не уступить, не сдать позиций. Смерть - феномен, случайность. Главное достойно прожить жизнь до последней минуты.