Я лежал и размышлял, как я все это сделаю, когда придет тог страшныя час. Мог ли я тогда знать, как все получится, что Франция окажется оскопленной, а ее юг будет по-петеновски "свободен"?
15 мая я должен был наконец получить командира. Полковник Скленовский-Босый после длительного заключения в Будапеште вместе со штабс-капитаном Захром вышли на свободу и неразлучной парочкой прибыли через Бейрут и Марсель в Агд. Я хорошо знал полковника по военному училищу в Праге и с радостью надеялся на совместную работу. Однако полковник при первой же встрече нахмурил брови и окинул меня ледяным взглядом. Руки мне не подал и раздраженно спросил про какого-то офицера. Это было все, что он мне сказал. Он вел себя по отношению ко мне холодно и враждебно. По необъяснимым причинам наши отношения оставались напряженными. Я этого не ожидал и был поражен. Ведь 15 мая для этого еще не было никаких причин!
Потом в один, прекрасный, день, полковник в сопровождении штабс-капитана, отбыл на проверку боеготовности артиллерийских частей дивизии, не пригласив меня с собой, хотя я был. начальником штаба. Такой порядок действий был ненормален. Как и следовало ожидать, результаты проверил оказались, неудовлетворительными. Эти печальные факты были известны командиру дивизии, я лично докладывал об этом в Париже начальнику чехословацкого военного управления и неприветливому начальнику артиллерии 16-го корпуса в Монпелье. Однако ничего нельзя было поделать: без лошадей и орудий тактические учения и боевые стрельбы не проведешь.
Штабс-канитан с охотой принял пост, с которого полковник, не долго думая, снял меня. Ему очень скоро пришлось убедиться, что чудес не бывает. Потом случилось так, что я, видя, в каком темпе наступают немцы, сжег, возможно раньше, чем следовало, несколько артиллерийских служебных журналов, которые все равно никуда не годились. При наличии доброй воли это можно было понять, но полковник не проявил ее. Дальше так продолжаться не могло. За пустыми столами кабинетов люди ожидали развития ситуации, ждали пароходов, которые должны были приплыть, но никто не знал, когда это случится и приплывут ли они вообще. От нечего делать били баклуши. Одно было ясно: немецкие танковые дивизии неудержимо движутся на юг.
Я готовился к худшему. Я хотел быть ближе к семье, хотел в эти часы все время быть с семьей. Мы жили в трех шагах от штаба. Когда я однажды попросил у полковника разрешения побыть с семьей, он процедил: "Идите вы... к семье!" В его словах звучало явное презрение. Он нисколько не понимал моего душевного состояния в те дни. А потом пришли корабли...
Полковник Скленовскни-Босый не был добрым человеком. И он доставил м"е много неприятностей, когда я переживал свои тяжкие минуты...
Бегство во второй раз
День проходил за днем, а спасения не приходило. 22 июня 1940 года в 18 часов 45 минут Франция и Германия заключили перемирие. Гитлер потребовал, чтобы ему предоставили все возможности для дальнейшего ведения войны против Великобритании. Теперь следовало ожидать, что французы и против своего бывшего союзника предпримут какие-нибудь враждебные действия. Худшее, что с нами могло произойти, - это перевод чехословацких частей и гражданских лиц во французские лагеря для военнопленных. Оттуда гестапо сгребло бы нас уже самостоятельно. Но так не случилось.
23 июня немецкие танковые дивизии уже проникли глубоко на юг от Луары. Они могли быть километрах в трехстах от нас. К счастью, уже на следующий день за нами пришли корабли, которые британское правительство спешно изыскало по просьбе президента Э. Бенеша и отправило во французские порты. В порт Сет вошел британский эскадренный миноносец "Кеппел", чтобы продемонстрировать здесь британскую морскую мощь и обеспечить охрану погрузки. За ним вошли транспортные суда. Так, около полудня 24 июня мы поднялись на борт корабля.
* * *
Долгожданный день настал. Уже с утра в Безье все было в полной готовности. Около девяти сели по машинам. Мы тоже кое-как набились в наш "форд" и устремились на сборный пункт.
В последний раз проезжали по улицам города. Это было бегство из Франции. Мне стало жаль ее, но обманутые надежды и горечь поражения - и какого поражения! - мешали мне признаться в этом. День стоял великолепный. Над нами раскинулось раскаленное южно-французское небо, нещадно палило солнце, а вокруг нас царил холод южно-французского безучастия.
Колонна формировалась на южной окраине города, на шоссе в Нарбонн. Около десяти мы тронулись в путь. Длинная колонна с чехословацкими солдатами растянулась по шоссе к порту Сет. Французы относились к нашему уходу с гордым равнодушием.
Мы въехали в Агд. В тот же самый Агд, который 14 февраля 1940 года я в избытке счастья обнимал своей любовью к Франции. Сегодня мы робко проезжали по древнему городу, так как убегали из Франции. Пронеслась мимо узенькая улица Мольера, и вот уже мы миновали строения бывшего лагеря чехословацких частей. Там уже не развевается флаг.
Наконец-то Сет. Мы проехали по оживленным улицам, а вот и битком набитый людьми мол. Был уже полдень. Солнце немилосердно обдавало нас жаром недалекой Африки.
В порту на приколе стояли заброшенные грузовые суда. На молу французы нас разоружили. Какое им дело до того, что мы хотим продолжать бороться и за потерпевшую поражение Францию? Мы вступили на британский эсминец. На нем уже негде было повернуться, а люди все прибывали. Сидели на снарядах, на глубинных минах, на торпедных трубах. Английские моряки устраивали женщин и детей, уносили чемоданы, подавали легкую закуску, кормили собак. Они были вездесущи. Молчаливые, вежливые.
Рядом на другое судно грузили наш багаж. В пятистах метрах от нас стоял другой эсминец, французский. Моряки сидели на палубе, свесив ноги за борт; они болтали ногами над водой и смеялись. Смеялись над нашей бедой, над трагедией Франции. И при этом зорко наблюдали за тем, что происходит на "Кеппеле". Я подошел к торпедным трубам британского эсминца и с удивлением обнаружил, что они направлены на французский миноносец.
Мы отчалили от мола и ловким маневром вышли в открытое море, где на якоре стоял огромный пароход. Из его трубы поднимался к небу слабый дымок. "Мохаммед Али эль Кебир" с английским экипажем и египетским флагом на мачте (британские пароходы уже не имели права заходить во французские порты) ждал нас в международных водах перед портом.
Из-за сильной волны маневр "Кеппела" с одного борта не удался. Мы обошли "Мохаммеда" и пришвартовались к пему с другой стороны, на этот раз удачно. Переправиться с низкого и легкого эсминца на большой высокий пароход оказалось не так-то легко. Море волновалось, и борта судов то сходились, то расходились. Моряки давали команду, в какую минуту прыгать, конечно с их помощью. Не обошлось без смятения и криков. Потом кидали и наш багаж. С ним обращались уже по-другому, и кое-что пошло на дно морское.
И вот мы на "Мохаммеде". Франтишка вконец измучилась, я это прочитал по ее глазам. Детей же полностью захватили необычные события вокруг них. Красоты особой тут не было. На пароходе скопилось несколько сот людей, и теперь все бродили, загораживали проходы и трапы, мешали морякам, беспомощно крутились на месте, бегали туда-сюда и все время что-то искали. Некоторые, как уцелевшие после кораблекрушения, сидели на своих вещах и молча, утомленно смотрели на суету вокруг них. Кто-то сказал, что нужно побеспокоиться о каютах, и вот уже все сгрудились у маленького окошечка, где молодой флотский офицер тщетно отбивался от града вопросов и требований. Мне дали каюту в пристройке на верхней палубе. В каюте оказалось три койки. Франтишка сразу же принялась устраивать ночлег, а я с детьми пошел на разведку.
Беготня по палубам и трапам понемногу улеглась. В кожаных креслах и на диванах прочно заняли позиции скептики, предпочитающие иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Они не сдвинутся с места, хоть ты их озолоти!
Синее, как синька, небо было без единого облачка. Воздух отяжелел от полуденного зноя. Вдали, на берегу, виднелась живописная композиция домов, обрамленных буйной зеленью виноградников, россыпь портовых сооружений на темно-синем фоне. И над всем этим сияло прозрачное небо, излучая ленивую беззаботность. Такой предстала на прощание перед нами Франция. Хотелось бы пожалеть эту прекрасную страну, но было много такого, чем французы обидели и себя и друзей. Не было честности, не было мужества, не было старой французской чести. И во всем этом вина только самой Франции!