На приеме ПЕН-центра я достаточно быстро понимаю, что здесь не повеселишься. Херес и красное вино, на мой взгляд, на вечернем приеме вообще неуместны, но шотландцы — и это не просто слухи — всегда были скупердяями. Большая, в викторианском стиле комната, увешанная картинами, заполнена делегатами и членами шотландского отделения организации, многие из которых разгуливают в кильтах. Я причисляю себя к людям широких взглядов, но мужчина, по собственной воле надевающий юбку, вызывает во мне презрение и отвращение.
Писатели очень уродливы: их фотографии в газетах, на которых они предстают вам с задумчивым выражением лица, с рукою под подбородком, сняты обычно двадцать восемь лет назад при благоприятном освещении. Стоит их рассмотреть в натуральную величину, в реальности, и все выглядит иначе. В этом отношении тут все так же, как и в Нидерландах. И здесь, как и на собраниях Объединения Литераторов, просто кишмя кишит перезрелыми дамочками, году эдак в 1926 опубликовавшими какую-нибудь не читабельную имитацию романа в импрессионистском духе и теперь, превратившись в самый настоящий гриб, состоящий в основной массе своей из огромного бюста, они паразитируют на Объединении и цепляются за него, как за собственную жизнь, поставив единственной целью кваканьем и обструкцией блокировать любые практические предложения. Им бы о Смерти подумать, о червях, но вместо этого они маневрируют по комнате, подобные военным галеонам, заправляясь двумя-тремя бокалами вина за вечер. Ускользнуть от них трудно. Одна из них быстренько — заметив, что я несколько растерянно стою в сторонке, — перекрывает мне пути к отступлению и интересуется, предварительно глянув на бирку с моим именем, приехал ли я из Голландии. Как раз это на моей бирке и написано, так что вопрос риторический. У меня хватает духа остаться приветливым, несмотря на отвращение, которое меня переполняет при созерцании этой старой перезрелой бутылочной тыквы, закутанной в заношенную шерсть, с угрожающе выставленными, увешанными — конечно же! — брошками из мшистого агата, кровавого коралла и черного янтаря громадными губчатыми сиськами, животворный источник в которых иссяк эдак с полвека назад, и теперь только Рак готовит там к марш-броску свои легионы.
Где именно я живу в Голландии? В Амстердаме, естественно. Какое совпадение — how interesting![27] — она бывала в Голландии, и не раз! Нет, не в Амстердаме. Зато в Гааге! Да, точно, в Гааге, и что же она там интересного увидела или посетила? Увидеть ничего, естественно, не увидела, но вот в ресторане отобедала. Кухня, кажется, была Indonesian[28] и все было very nice,[29] даже extremely good.[30] Это было — совершенно точно — на какой-то очень длинной улице, самой длинной в Гааге, как ей рассказывали. Как же называлось это восхитительное блюдо, которое она попробовала… На… На… На?.. Да, она уверена, что оно как-то по-особенному называлось… А знаком ли я с тем-то и с этим-то? Выудив из кошмарно исковерканных ее произношением данных нечто, имеющее смысл, я с удовольствием сообщаю, что соотносящуюся с этим женским именем персону — без сомнения, какую-нибудь навозную жучиху, тискающую какой-нибудь Schund[31] в дамских журнальчиках, — не имею чести знать. Тогда она опять начинает вспоминать название той длинной, самой длинной улицы в Гааге. Слава Богу, кто-то ее случайно толкает, и я быстро ускользаю. В дальнейшем еще одиннадцать человек, из них три дамы, заговаривают со мной; ото всех я услышал, с мельчайшими вариациями, одно и тоже. Что-то вроде второсортного туризма: но, Боже мой, нужно ли тащиться за тысячу километров, чтобы услышать вольный перевод сплетен, которыми ты ежедневно можешь наслаждаться в месте проживания при посещении какого-нибудь молочного магазина?