Отец угрюмо глядел на сплетение их с мамой рук. Печаль настолько завладела его душой, что стоило мне только нагнуться к папе, чтобы обнять, оттолкнула меня. Вот какой оказалась сильной!
И я расстроилась: отчего же в душах родителей вовсю хозяйничает горе? И как его побороть, не в силах даже к ним прикоснуться? Мама спала, за неё я была спокойна — в голову точно не придёт ничего дурного, а вот папа…
Вдруг ощутила, как внутри меня что-то тёплое и светлое, да ещё и щекотное, перекатывается. Та же листва сказала: это лучики солнца, первые, которых я увидела, обратились в моих хранителей — солнечных ёжиков. Тогда это не было известно, но я всё же осмелилась прикоснуться к отцу ещё раз. Печаль попыталась дать отпор, но не смогла. Я уже стала смелее и сильнее. И тогда печаль провалилась в сон, растеряв силы.
Очень хотелось узнать — сильнее всего на свете! — что же с мамой произошло и отчего так горюет папа. Эти мысли невидимым ручьём влились в него. Пробормотал тогда тихонько:
— Три месяца у неё не жизнь, а сон сплошной… Мне дико жаль нашего малыша, но жаль и её, маму. Как же сделать так, чтобы вернулась в настоящий мир, позабыв про сны… В них она нянчит малютку…
Я улыбнулась, наклонилась к отцу, прошептав первые за всё время слова:
— Всё хорошо.
А отец, к моей радости, будто бы услышал:
— Всё хорошо… — повторил он, и слабая улыбка расцвела подснежником на бледном, словно снежном, усталом лице.
И ты улыбнулась, милая. Видишь, я же говорила, в этой истории много чудесного! И мне даже не пришлось учиться говорить, ведь и не словами говорю вовсе. Мой язык — это скрип половиц, тиканье часов, стук кочерги. А ещё — первый щебет птенчика, вой ветра, клич пахаря. Но расточать на пустые слова драгоценные, благосклонные к нам секунды не к чему. Поэтому — продолжаю.
* * *
Когда мама снова улыбнулась солнцу, прошло уже много времени. Отец поседел, но пасть духом ему так и не позволили. Угадай, кто? — хоть и тяжко клонился, я справилась.
Месяцы сменялись месяцами, а зима не спешила наступать. Так и ни разу снегом не порадовала. Мне это не нравилось, казалось, я лишилась чего-то важного: листья ведь рассказывали, как отрадно им было покоиться под снежным одеялом, укрывшись от вьюг и невзгод. И однажды, в последний день осени, открылась мне истина.
Ноябрь в шарфе из полусонных багряных листьев впервые заговорил со мной, подманив к засыпающей берёзе.
— За тобой глазеют, — шелестел он с тревогой. — Тебе бы быть осторожнее. Не хочу, чтобы часть друга моего, Декабря, совсем сгинула от кое-чьих чёрных рук.
— Так всё-таки глазеют! — ахнула я. — Думала, чей-то странный взгляд на себе лишь показался… Но о ком ты только что сказал, что это за Декабрь? Сгинул?..
Говоря так, я всё острее ощущала спиной взгляд, полный ненависти и злобы, такой, что побоялась обернуться. Ноябрь вскинулся, за мной завидев что-то страшное:
— Да там… — захрипел, чтобы предупредить, но враг опередил словами, открывшими сразу его сущность:
— Лиственный перегной ваш Декабрь.
Сестрёнка, как же жутко оказалось, медленно и нерешительно повернув голову в сторону яростного голоса, завидеть отражение, своё, родное. На лице тонкими венками схлестывались реки, тянулись к глазам-омутам; на шее сплелось кружево из веток с тяжелыми почками; а руки тонкие, но крепкие, точно мосты спасительные. Вот только отражение багровое, как кленовые листья, а в соломенных волосах сорока свила гнездо, прежде чем покинуть невылупившегося птенчика навеки. В моих же волосах вьют гнёзда голуби, вот только птенцов у них отчего-то никогда не случается. И моё отражение — это юноша.
У него в груди не было не только сердца, но и того живительного тепла, коим заполнялась моя пустота. Сонмы мохнатых, солнечных лучиков, искрящихся тысячью игривыми шариками. Но мы оба вздрогнули, взглянув друг другу в глаза: меня поразило в этом юноше нечто до боли родное. Его во мне — что-то страшное, что стало понятно по взгляду.
— Неужели мой брат? — решилась спросить я. — Ты пришёл увидеться со мной! Я знала, знала, что есть кто-то ещё, кто мне очень близок! Но где же ты был всё это время?