Я погрустнела, не понимая, отчего он так жесток с нами. Брат, которого я полюбила с первой же секунды, когда-то давно лишил меня права на жизнь. Из-за его решения мне не поговорить с родителями, не обнять их, не спасти от одиночества... Единственным — кроме сил земных — к кому я могла прикоснуться, был брат.
Я прикоснулась — крепко его обняла. Стало больно от его груди, поросшей колючим чертополохом, и от его длинных волос, с вплетённой в них крапивой. Я стиснула зубы, терпя боль из последних сил, как вдруг брат меня оттолкнул:
— Что ты делаешь! Я тебе противен, а ты ко мне лезешь и лезешь! Лицемерка!
— Ну почему ты так! — не успела воскликнуть я, как он примчался к маме, и, вынув из-за пазухи маленький рубин, сказал:
— Сотворён из застывших слёз обиженного нерождённого. Полные жаждой мести, эти камни могут отобрать жизнь. Стоит только коснуться им этого почти плоского животика, как у тебя появится друг или подружка…
И маленький рубин стал смертельно близок к тебе, сестрёнка. И этого мгновения хватило, чтобы слова, которые я прокричала брату, оказались искренними как никогда:
— Я тебя теперь не люблю — ненавижу!
Брат замер, не успев коснуться рубином маминого живота, выронил свою месть из рук — она покатилась по половицам и проскользнула сквозь щели в подпол. Брат задрожал, рухнул на пол, пока родители вышли из комнаты, закрыл было лицо руками. Но вдруг посмотрел на меня: виновато и в то же время недоверчиво.
— «Теперь»… Можно подумать, ты меня любила?
Я не знала, что чувствовать и что отвечать. Брат вдруг подошёл ко мне и боязно, нерешительно обнял, попрятав все свои колючки и крапивы. И тепло его души удивило, обрадовало: мой солнечный ёжик, мой любимый солнечный ёжик, справился!
— Так почему же ты сразу так не сказала? — с отчаянием произнёс он. — Мне казалось, душа твоя черна, ты желаешь мне несчастья. А сейчас… как будто пелена с глаз пала.
— Но почему? — не понимала я. Крепко стиснув брата в объятьях, продолжила с улыбкой на лице, не глядя в его глаза: — Всегда мечтала о таком человеке — близком и верном! Конечно, я тебя люблю!
— Сказала, ненавидишь…
— Ненавижу тех, кто обижает того, кого люблю. А ты хотел обидеть малыша.
— Сестрица! — взвыл он. — Во мне такая чернота! Что наделал, как можно было лишить тебя жизни?.. Поймёшь ли меня? — А я радовалась, что брат, наконец, пожелал избавиться от внутренней тьмы.
И он всё-всё мне рассказал.
Слушала его, не обращая внимания ни на голоса родителей, доносившиеся с кухни, ни на стук встревоженного Ноября по стеклу — махнула тогда в сторону окна рукой, мол, уходи, не зли только что прознавшего про добро брата. Чувствовала, как бесится в его сердечной пустоте буря. Как она пытается выветрить солнечного ёжика, что я ему подарила. Но у неё никогда не получится, мои солнечные ёжики — самые стойкие. Одного я подарю и тебе, чтобы жизнь полюбилась. Да и брата нашего одарила ими — видимо-невидимо. На всех хватит!
Грустным получилось это его нерождение… Неловким и нелепым. Родители считали, что слишком юны для того, чтобы воспитать хорошего человека. И не пожелали даже попробовать! Вот так брат и не родился, хотя мог бы оказаться одним из замечательнейших, наидобрейших людей.
Долго не мог выбраться из темноты, облепившей его со всех сторон с первого же мгновения его существования. И тем светом, что её рассеял, оказалась жажда мести. Вышло, что однажды, после долгих томлений в неизвестности, брат расслышал слова родителей: они говорили обо мне, счастливые и довольные. И продравшись сквозь чёрную пелену в мир, копил, копил, копил в себе злобу на меня, выплакал, выстрадал рубин мести, ко мне преподнёс и… сделал мою судьбу подобной своей.
Добившись этого, стал ещё несчастнее, видя горькие слёзы родителей, — и ушёл. Далеко-далеко, зарылся на дно оврага, провалившись в сон. Но в тот день — первой нашей встречи — почувствовал, что постучится в мир новая жизнь, родная ему по крови. Примчался в наш дом, в наш спокойный сад. Увидел меня и решил, что обмануть его хочу, погубить совсем. И изготовился поднять камень мести, что в прошлом сотворил и лелеял.