— Дело есть.
Он нервно передвинул гитару.
— Какое? — привязался благодетель.
Надо же, у меня он даже имени не спросил, а тут такое участие! Видно, чем дряннее выглядит объект его сверхъестественной доброты, тем больше заботы он проявляет. Меня пирогом угощал, а этого, чего доброго, в фешенебельный ресторан пригласит.
— Курить тут можно?
— Если дама не против, — согласился толстяк.
Не дожидаясь моего согласия, бич вынул из-за пазухи сигарету без фильтра и закурил. Затем сильно затянулся, сощурив один глаз, и сплюнул в окошко. Гадость-то какая!
— Дело гиблое, — сбивчиво начал он. — Туда один воротила шоубизнеса приезжает. Он моему отцу кое-чем обязан был. Давно еще… Я музыку пишу.
Вот-те на! Музыку? Я удивленно уставилась на «ароматного» пассажира. Он же замолчал, будучи, по всей видимости, не слишком разговорчивым.
— Ты хочешь, чтобы этот человек помог тебе продвинуться? — спросил альтруист серьезно, будто разговаривал со вполне достойным кандидатом в эстрадные деятели.
— Хрен там он мне поможет! — снова плевок в окно. — Еще десять лет назад запись посылал. Никто не ответил. У них сейчас только сиськи в цене.
При последних словах он бесцеремонно ткнул пальцем в мой еле-второй размер, притаившийся под кофточкой. Я раздраженно повела плечом, отгородившись от наглеца, и процедила злобно:
— Чего же вы тогда туда намылились? Хотя, если бы вы хоть раз в неделю «мылились», шансов было бы больше!
Вместо того чтобы сказать в ответ какую-нибудь колкость, пассажир оглядел свой несчастный зеленый лапсердак, будто видел его впервые, уныло пожал плечами и отвернулся.
— А мне кажется, все у тебя получится, сынок. Музыку пишешь, наверное, хорошую. А это главное. Может быть, споешь чего? Веселее будет ехать.
Вопреки моим ожиданиям, грязнуля не отказался спеть. Даже напротив: его явно обрадовала просьба нашего благодетеля. Он сразу же выбросил сигарету в окно и закрыл его, вероятно, для лучшей акустики. Затем проворно и быстро, как опытная вязальщица накидывает петли на спицы, справился с молниями на чехле и достал гитару — неожиданно ухоженный блестящий инструмент. Мягко цепляя струны и прислушиваясь, он покрутил колки, и, наконец, сказал, прокашлявшись:
— Ангелы.
Потом начал играть. Грустные и, в то же время, светлые звуки полились из-под его пальцев. Мотив плелся сложным изящным узором, аккорд за аккордом, петля за петлей, и когда вступление подошло к концу, музыкант запел. Голос у него был тихий, но очень звучный. С первых же нот он заполнил все пространство вокруг меня так, что по телу пробежала дрожь.
На спине моей длинные шрамы,
Это от плети… или от крыльев,
Отзвук далекой, жестокой драмы,
Я знаю, ты помнишь, как это было…
Мне вдруг стало совестно за свое неприязненное отношение к нему. Такое чувство приходит иногда, если человек, о котором ты по какой-то личной причине отзывался плохо, вдруг делает тебе добро. Хочется попросить прощения, даже если он не знает о твоем досадном поступке.
Наш пассажир, несомненно, был настоящим художником. И чтобы понять это, не требовалось иметь хороший музыкальный слух или вкус. Он был из тех, чей голос и музыку можно обожать или ненавидеть, но ни в коем случае не оставаться равнодушным.
Отзвук далекой, жестокой драмы,
Я знаю, ты помнишь, как это было…
— повторил он, и пальцы побежали навстречу следующему куплету.
Но внезапно музыку прервал глухой удар, донесшийся откуда-то извне. Машина резко вздрогнула и развернулась на месте. Гитара выскользнула из рук музыканта и с визгом упала в ноги, а сам он повалился на меня, от чего я больно ударилась головой о стекло…
Когда туман испуга рассеялся, а гудящая боль в затылке немного утихла, я почувствовала на своей голове мягкое теплое прикосновение. Наш Бамбуковый Медведь стоял у открытой двери и обеспокоенно заглядывал мне в лицо.
— Дочка, ты как? Больно?
— Голова… Что случилось?
— Небольшая авария. Ты сиди, сиди. А я пойду, посмотрю.
И он растерянно двинулся к черному «Фольксвагену» внушительных размеров, который и был причиной нашей нешуточной встряски. Великан сиял на солнце, словно черный жук. На левом переднем крыле, которым он зацепил нашего ржавого малыша, была вмятина, кощунственно нарушавшая симфонию солнечных бликов, отбрасываемых отполированным панцирем машины. Музыкант, уже успевший выбраться наружу, прохаживался вокруг «жука», заглядывая в густо тонированные окна.