— Наконец-то! — без смущения провозгласил Юрий, едва все уселись за стол. — Приступим!
Он смело потянулся к самому большому блюду с салатом.
— Стой! — одернула его свекровь. — Сначала сфотографируемся на память.
Она вынула из секретера профессиональную камеру и, сделав беглый снимок гостей, принялась фотографировать стол.
— Ма, какого хрена? — нетерпеливо обратился к ней Евгений. Судя по кислой мине, он как раз пропускал какую-то особо важную виртуальную битву.
— У ма новое хобби, — объяснил Виктор Сергеевич. — Она фотографирует еду и выкладывает в сеть.
— Зачем? — тускло поинтересовался Александр. Непрерывно терзаемый муками ускользающего вдохновения, он не понимал смысла и более полезных вещей.
— Да как же ж, зачем? Показать людям такую вот красоту. А то сейчас налетите, да все попортите, — доброжелательно разъяснила Елизавета Андреевна, и вспышка озарила розовые бока убиенной курицы.
— Чё на нее смотреть? Если сожрать нельзя! — не унимался младший сын, все более раздражаясь.
— А это, так сказать, для эстетического удовольствия, — поспешил вмешаться Юрий. — Вроде как посмертная фотография. Знаете, был такой обычай в девятнадцатом веке?
Свекровь застыла с камерой в руках.
— Какой такой посмертный обычай?
— Когда в доме кто-нибудь умирал, — неохотно начал объяснять Юрий, уже поняв неудачность подобранного сравнения, — вызывали фотографа, и он делал снимок… покойника. Ну, или труп приносили в студию. И там его… того…
Он бросил скорбный взгляд на жареную курицу.
— Ели? — искренне удивился свёкор.
— Да нет же, па, фотографировали, — сконфуженно пояснил Александр.
— А какое отношение это имеет к моему столу? — недоверчиво осведомилась Елизавета Андреевна.
— Да никакого, собственно. Просто, они тоже старались запечатлеть то, чему суждено было вскоре исчезнуть, дабы сохранить память о муже, например. Или умершем ребенке.
Анна широко раскрыла глаза и издала испуганный вздох.
— Кстати, мертвых детей фотографировали чаще, так как процедура была долгая. Живой бы не высидел, — продолжал Юрий весело, не заметив все более ужасающуюся Анну.
Удивительно, как меняет женщину беременность. Еще полгода назад она совершенно не испугалась своего интересного положения, наступившего после десяти лет курения и довольно частого распития горячительных напитков до беспамятства. Теперь же даже невинные рассказы об усопших в позапрошлом веке младенцах приводили ее в оцепенение.
— А еще иногда фотографы рисовали глаза на закрытых веках, чтобы…
— Может, хватит о мертвых детях! — злобно оборвала его Анна.
— Это безобидные исторические факты. Ничего страшного в них нет, — возразила я.
— Тебе этого не понять! — рявкнула она в ответ, и одутловатое ее лицо залилось нервным румянцем.
— Давайте уже пожрем, блин! — весомо предложил Евгений и выхватил самое большое блюдо с салатом из-под носа у Юрия.
Так уж повелось, что в цивилизованном и гуманном человеческом обществе, сумевшем высоко подняться над животным миром и своими звериными инстинктами, всегда было принято пожирать особей своего вида за место под солнцем, за лишний кусок мяса и даже за неспособность дать потомство. Долгое время я совершенно не чувствовала себя ущербной из-за того, что, прожив в браке десять лет, не имела детей. Но когда годовая стрелка часов моей жизни доползла до отметки тридцать пять, все изменилось. Почти все мои ровесницы уже успели обзавестись одним или даже несколькими чадами, оставили работу и закрепились, словно кораллы, в нежно-розовых зарослях материнства и супружества. Те из них, что ранее смотрели на меня с некоторой завистью и даже уважением из-за того, что на профессиональном поприще мне удалось добиться некоторых успехов, теперь приняли тон злорадного сочувствия. Если бы я относилась к числу женщин, которые осознанно отказываются от материнства, открыто пренебрегают обществом, в котором говорят лишь о педиатрах и эффективности метода Кегля в реанимации послеродовых «ранений», тогда меня совершенно не удручало бы такое положение вещей. Но дело в том, что сама я долгое время отчаянно хотела побыть в роли «коралла». Хотя бы немного.