— Я пойду ужин готовить, — сказала Софья Валентиновна звенящим от радости голосом. — А ты пиши, Миша, пиши, не останавливайся.
Останавливаться Небогов и не собирался. День за днем он вставал рано утром, устраивался во дворе с термосом какао и миской пирожков, бережно доставал из коробочки четки и клал их на стопку белой бумаги. Каждый лист, побывавший под необычным пресс-папье, вскоре превращался в следующую страницу рукописи. Персонажи ходили вокруг Небогова по свежей весенней траве, осязаемые, настоящие, живые, шептали ему на ухо свои мысли, садились напротив, чтобы поведать о своих горестях и радостях. Михаил Александрович, слушая их, смеялся, плакал и запивал переживания горячим сладким какао.
К приходу лета роман был почти окончен. Оставалось лишь написать развязку. Проделанный труд был большим, сложным и искусным, как персидский ковер ручной работы. Оставалось лишь сделать окантовку, чтобы волшебный узор не распустился.
Именно в это время в Приозерное приехал погостить друг Михаила Александровича — Константин Овсянников. Это был невысокий сутулый человек с темно-русыми волосами и идеально круглой лысиной, которую близорукий скорее принял бы за еврейскую шапочку. Его лицо с редкими невидимыми ресницами и бровями всегда имело постное выражение, будто радости в жизни этого человека тоже случались редко и проходили почти незамеченными. Возможно, объяснялось это тем, что Овсянников был слишком умен, чтобы радоваться всяким глупостям. Писал ли он критические очерки, пил водку или щупал грудь любовницы — выражение его лица никогда не менялось.
Небогов, однако, очень ценил дружбу Константина Овсянникова. Потому Софья Валентиновна устроила критику царский прием. В день его приезда были приготовлены самые лучшие угощения, натоплена баня. У соседа, деда Николая, позаимствовали рыболовные снасти и два велосипеда.
Три дня Овсянников снисходительно терпел все прелести отдыха в русской глубинке, когда Михаил Александрович отважился показать ему свою рукопись.
— Ты пишешь роман?
Константин очень удивился. Он непременно поднял бы брови, если бы не имел настолько неподвижное лицо.
— Дописываю, Костик! Остались последние штрихи.
В ожидании мнения друга, которое должно было созреть к утру следующего дня, Небогов обгрыз все ногти, выпил сам бутылку водки и даже перекопал сотку огорода.
Ночью ему снился кошмар. Видел он, будто Овсянников ловит рыбу в местном озере. Улов каким-то загадочным образом сразу становится копченым. Со злорадной улыбкой Константин заворачивает каждую рыбешку в отдельную страницу Небоговской рукописи. Буквы мгновенно расплываются от влаги, бумага желтеет и расползается. А у Овсянникова все клюет и клюет без перерыва.
Михаил Александрович проснулся в ужасе. Он был готов броситься наверх и отобрать рукопись у друга. Но, почувствовав тонкий аромат от пушистых Софьиных волос, успокоился и снова уснул.
Ранним утром Небогов нашел критика в кресле под черешней. Константин был чрезвычайно бледен, глаза воспалились от долгого чтения.
— Что я тебе скажу, Миша, — начал он, делая большие значительные паузы. — Это просто невероятно. Ты знаешь, я всегда ценил тебя, как автора, но такого я даже не мог ожидать. Эта вещь принесет тебе большую известность. Я не сомневаюсь, что так будет.
Критик бережно протянул рукопись Небогову.
— В творчестве ты изменился до неузнаваемости. В чем секрет? Любовь?
— Любовь — да. Но есть еще кое-что.
Поначалу Небогов не собирался никому рассказывать о четках. Овсянников был убежденным атеистом и прагматиком. Узнай он о магической вещице, вдохновившей Небогова, — обязательно рассмеется. Чего доброго, еще расскажет об этом в городе, и Михаил Александрович превратится во всеобщее посмешище.
Но теплые слова вызвали в душе автора бурю нежных чувств. В порыве благодарности за похвалу Небогов выудил из кармана свою коробочку и протянул Овсянникову.
— Что это?
— Это то, без чего не было бы этого романа. Посмотри!
Овсянников открыл коробочку и двумя пальцами достал четки, глядя на них, как на козявку, которую только что достал из носа, с интересом и легким отвращением.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду.
И тогда Михаил Александрович принялся взахлеб рассказывать историю своего сокровища. Овсянников слушал, презрительно поджав губы и не глядя на собеседника.
— Ты мне не веришь? — спросил, наконец, Небогов.
— Миш, да ты в своем уме? Ерунду такую городишь. Вот уж чего я в людях не люблю, так это склонность к подобного рода предрассудкам.