По дороге сна
- И ты тоже!.. За что ты так со мной?
- Я не люблю тебя больше, разве не ясно?
- Любила ли ты когда-либо? Была ли в твоей душе хоть капля тепла ко мне, в твоем сердце было ли хоть немного места и для меня? Все эти годы... Неужели все было ложью?
- Ну, а чего ты хочешь от меня? Ты! Думаешь, снизошел до нас, простых смертных, и мы тут же должны целовать твои ноги? Ты жалок, Шинид, просто жалок. Ты выбрал меня, но тебя никогда не интересовало мое мнение. Меня отдали тебе на откуп – вот и все. Слышишь? Откупились за твою доброту!
Шинид не сказал больше ни слова. Огладил непослушные светлые кудри любимой и вышел за порог. А в следующий миг в небо взвился яркой вспышкой гордый серебристый дракон.
Рухнул камнем в горах, там, где холод мог притупить боль; метался, терзая свое великолепное чешуйчатое тело, а затем бился о камни, терзая и человеческую свою ипостась. Крича отчаянно, скреб по груди, желая вырвать сердце. Пусть бы только оставила его боль, пусть бы только истаяло из души предательство. И тогда, вмиг обессилев и упав на колени, Шинид вскинул руки, хрипло, но решительно шепча последние свои слова:
- Пусть станет колыбелью это плато, пусть боги примут раньше срока душу. Я проклинаю свое сердце! Пусть обратится камнем до тех пор, пока не придет в мир душа, предначертанная мне судьбою. Я заклинаю вас, призываю в свидетели, духи и боги этой земли!
И в миг, когда слетели с губ дракона последние слова, обратился он каменным изваянием, а душа его, дух, растворились в звездном небе, обретая желанный покой.
***
В холодном северном небе, низко нависающем над выстуженной равниной, мелькнула яркой вспышкой и погасла чья-то путеводная звезда.
Вскрикнул отчаянно и обреченно одинокий путник, измождено упал на колени посреди пустоши, возведя к небу руки.
Сумерки все сгущались, выхолаживая, отнимая последние крохи тепла. На ночном небе, усеянном звездами, как алмазной крошкой, теперь и вовсе не отыщешь ту единственную, нужную звезду, что безошибочно выведет к цели.
Под спускающуюся ночь ветер чуть присмирел. Не так жгуче кусал кожу лица, не так настойчиво холодил тело, забираясь под плотные слои ткани.
Эзра резко вздохнул, хватая ртом морозный воздух, вскинул голову и вперил взгляд темных в сумерках глаз в холодное небо. От уголков глаз тянулись по щекам влажные дорожки слез – то ли от холода, то ли от печали. Потянулся ладонью к лицу и, сдернув плотную перчатку, стер загрубевшими пальцами слезы. Не дело это, настолько уступать своей слабости, не время пускать в душу отчаяние.
Еще с минуту путник приходил в себя, затем решительно поднялся на ноги. Время передохнуть будет позже, когда останется позади выхоложенная ветрами равнина, пустынная, каменистая. Встряхнулся, отгоняя усталость и морок, оправил полы теплого плаща, убрал с лица под шапку смоляные пряди, схваченные на концах снежным инеем, проверил перевязь и, вновь укрыв половину лица за высоким шерстяным воротом и надев перчатку, продолжил свой путь, предначертанный неведомо когда и неведомо кем.
***
А началось все несколько лет назад, когда после ожесточенного боя Эзру и десятки других раненых солдат вернули кораблями к берегам северного континента. Все бы ничего, но Эзра был темным эльфом и должен был остаться в числе раненых сородичей на родной земле. Нелепая ли случайность, чей-то недосмотр или, быть может, злая шутка отправили едва живого эльфа-воина в чужую, чуждую ему страну.
Несмотря ни на что, о раненом позаботились, коли уж достало у него сил пережить невзгоды переправы в шумный портовой город. Но полученные раны отняли у Эзры больше, чем просто силы и здоровье – он был теперь хром, не способен не только натянуть звонкую тетиву на луке, но и удержать легкий клинок – они отняли всякую надежду исполнить свой долг, как достойного представителя своего рода, наемника, воина.
Эзра, как любой представитель своего народа, не видел для себя иной участи, кроме как погибнуть на поле боя. Но эту возможность у него отняли, по ошибке отправив к берегам холодного северного континента, где выходили, вернули с того света. Он жаждал при первой же возможности вновь возвратиться к родным лесам, но шло время, раны заживали тяжело, а там и зима спустилась, разбивая хрупкие надежды на скорое возвращение.
Эзра находил успокоение во снах - странных, тягучих, как вересковый мед, туманных, как утра на любимых болотах. Поперву ему и вовсе было сложно отличить сон от яви. Прислушиваясь к понятному, но от того не более приятному говору в раскинувшемся около города военном лагере, он порой проваливался в тяжкую дрему, где его продолжали донимать сотни и сотни голосов. Не сразу он понял, что это - совсем иные голоса.