Потом в воспоминаниях Владимира Петровича возникали казахские вылепленные из верблюжьего кизяка мазанки и худые дети, бегающие вокруг них в пыли. И перелеты в далекие аулы для оказания экстренной помощи тяжелобольным детям (кроме соседнего Байконура, некому было им помочь), где он наблюдал картины ужасающей нищеты. Он вспоминал, как забирал к себе в инфекционное отделение казахских малышей, задыхающихся от жуткого дифтерийного жабо или сжавшихся в комок и запрокидывающих назад голову от невыносимой менингитной боли. В госпитале он боролся за их жизнь непомерными дозами пенициллина, потому что другого пути не было. А когда возвращал детей живыми и здоровыми, пытался объяснить их плохо понимающим по-русски родителям самые простые правила ухода за детьми и просил не доводить дело до критического состояния, немедленно сообщать. Родители смотрели на него как на идола, а на его походный немецкий саквояж – как на волшебную шкатулку, в которой есть таблетки от всех болезней. Их благодарности не было предела. Он каждый раз ужасно мучился, не зная, как отказаться от бешбармака, которым его хотели угостить эти осчастливленные им люди. И только опытные вертолетчики, хорошо знающие местные обычаи, выручали его, самым натуральным образом клянясь хозяевам, что поступил срочный вызов и надо немедленно улетать. Но от пиалы с кобыльим кумысом отказаться уже не было никакой возможности, и он выпивал его – вопреки своей привычке пить не спеша и с чувством – залпом, до дна и не оставлял ни капли, как того требовали законы кочевников.
После он вспоминал вдруг тещино село с развороченными черными дорогами, ее покосившуюся избу. Вспоминал, как помогал обивать избу новой дранкой. И как теща, подоткнув подол юбки за пояс, в загоне из сколоченных досок месила ногами глину вперемешку с конским навозом, а он подливал ей туда воду из ведра. И как они обмазывали избу этой липкой смесью. И как потом, когда смесь высыхала, большими мочальными кистями-квачами белили избу известью. И как по осени, если выпадал отпуск, помогал убирать на огороде картошку – источник тещиного благополучия, завязая сапогами в набухшей от дождей жирной земле.
Затем, казалось без всякой связи, вспоминал тридцать два рубля материной пенсии.
Эти воспоминания приводили его к очевидности жуткого контраста жизни, к ощущению ее тотальной лжи. Его охватывало смятение, и в сознание закрадывался страшный вопрос: «А зачем моей нищей матери нужен был Юрий Гагарин?» В такие минуты он обнимал мать, только чтобы она не видела его глаз, и говорил что-нибудь банальное, соглашаясь с нею. И стоял так, вдыхая запахи старушечьей стиранной-перестиранной одежки и только укрепляясь в правоте вопроса.
Может быть, если бы не тридцать два рубля, а, например, триста тридцать два рубля, то Татьяна Николаевна гордилась бы своей страной? Вряд ли. Владимир Петрович, коммунист со стажем, конечно же, гордился бы, если бы у матери была пенсия триста тридцать два рубля. А Татьяна Николаевна вряд ли. Внучка и дочь богатых кулаков, на всю жизнь запомнившая, как сельские голодранцы и пьяницы, вдруг наделенные неслыханной властью над людьми, выдергивали из-под нее и братьев последние рогожи, отца оставили в одних штанах да рубахе, а любимого деда, лепившего с ней на Пасху маленькие куличи, забрали навсегда, – не испытывала она к своей стране ничего. Но, может быть, при такой-то пенсии улыбка изредка посещала бы ее скорбное, измученное жизнью лицо? Кто же это теперь знает.
На Земле как в Космосе (вместо эпилога)
За время службы на Байконуре космонавтом Владимир Петрович, разумеется, не стал, но пожить отшельником, как в корабле на околоземной орбите, и походить в скафандре, подобно космонавту, ему довелось.
Кажется, в самом начале 1970-х поступило в инфекционное отделение госпиталя несколько больных, небезосновательно подозреваемых в заражении чумой. В связи с этим событием, грозящим смертельной эпидемией, было принято решение в срочном порядке оборудовать бокс и изолировать в нем больных. Неудивительно, что эту работу и последующее наблюдение за больными организовал Владимир Петрович. По необходимости он был готов начать соответствующее состоянию больных лечение.
Больных с подозрением на чуму разместили в палате бокса, а Владимиру Петровичу и медсестре для проживания оборудовали соответственно ординаторскую и перевязочную. И началась их изолированная от всех жизнь. Выходили они с медсестрой из своих комнат в защитных прорезиненных костюмах, похожих на скафандры, с капюшонами, защитными очками и ватно-марлевыми масками и в таком виде направлялись в больничную палату. Костюмы плохо пропускали воздух, работать в них было крайне тяжело. После общения с больными тщательно дезинфицировали скафандры в специальном помещении и только затем, мокрые с ног до головы, возвращались к себе в комнаты и освобождались от резиновых панцирей. И так бессменно день за днем, подвергаясь смертельной опасности. Пищу и прочее им проносили через тамбур-фильтр и подавали в маленькое окошко. И забирали у них материал для проведения анализов. Владимир Петрович каждый день докладывал начальнику госпиталя о самочувствии больных и протекании окончательно не установленной болезни.