Он закрыл дверь на защелку, плеснул спирту в стаканы, сказал «давай». Они, не чокаясь, выпили и закусили консервами местного рыбозавода.
– По поводу чего выпили, Володя? – спросил майор.
Владимир почувствовал какой-то подвох и только смущенно улыбнулся.
– Не знаю, товарищ майор.
– Ты что, ничего не слышал? – с недоверием спросил майор.
– Я не понимаю, о чем вы, Иван Леонтьевич, – совсем уже смутился Владимир.
– Сегодня, Владимир Петрович, великий день, Сталина кондрашка хватила. Правда не слышал? – с хитринкой в глазах переспросил майор.
– Слышал, конечно, – опешил Владимир. – Фельдшер еще утром сказал, он по радио слышал.
– Ну и как ты? Смотрю, побледнел даже. Переживаешь, что ли?
Владимир промолчал. На лбу у него выступила испарина, он не знал, куда клонит начальник и как себя вести.
– Петрович, ты, случайно, не собираешься бежать на доклад к замполиту?
– Нет, не собираюсь, – ответил Владимир. Его задел насмешливый тон и изучающий взгляд начальника, и он не удержался от дерзости: – А вы не собираетесь?
Начмед перестал улыбаться и после долго смотрел Владимиру в глаза.
– Тогда еще по одной?
Владимир протянул стакан. Майор налил спирту, и они снова выпили. Майор достал папиросы, угостил лейтенанта. Посидели молча. Потом майор, глубоко затянувшись, не спеша начал свой невеселый рассказ.
– Я, Володя, родом из села Сенча. Это на Полтавщине. У родителей нас было пятеро. Было пять десятин земли, две лошади и корова. Дом большой, крытый железом, деревянный пол. Отец отказался вступать в колхоз. В отместку голь большевистская все отобрала. Землю, скотину, инвентарь. Даже кур поперетаскали. Дорогу ему псы сталинские определили на Соловки, если будет упрямиться. Отец ждать не стал, тут же собрался. Да и собирать-то было нечего. Со старшей сестрой Галиной уехал в Харьков. Там у него сестра в медучилище работала. Тетка моя. Это осенью было, в тридцать втором. Договорились, что, как только отец устроится, нас всех заберет. До Харькова они не доехали. Не видела их тетка. И никто их больше не видел… Затем сталинские заготовщики отобрали все зерно, вымели подчистую. Есть стало нечего. Зиму как-то продержались на отрубях, свекле. Мама делала оладьи из жмыха. А весной я ходил обдирать грушевую кору. На лугу собирали с сестрой Любой щавель, крапиву. Мне было семнадцать, Любе пятнадцать… Когда мама укладывала братьев спать, я на них голых смотреть не мог. Им было пять и семь… От отца никаких вестей. Мама сходила с ума, извелась вся, почернела.
Начмед загасил папиросу. Глаза его блестели.
– Ну что, бог троицу любит?
Они выпили еще, закусили, снова закурили, и Иван Леонтьевич продолжил:
– На селе съели всю живность. Люди едва ходили. В мае пошли слухи, что в Лубнах, в торгсине, обменивают золотые вещи на хлеб. Выходило, что для золота хлеб был, а для людей не было. Мама завязала в узелок все, что было, крестик с цепочкой, и они с Любой пошли на Лубенский шлях. Мама оставила нам картофельной шелухи. В селе пропадали маленькие дети, поэтому в школу я перестал ходить, сторожил Вовку со Степаном.
Иван Леонтьевич подошел к окну и замолчал, глядя в темноту. Через минуту открыл форточку. Со двора потянуло сырым мартовским холодом.
– Обнаружили их через несколько дней, километра не дошли. На краю ржаного поля… Зарезали их, исполосовали. На руках не осталось живого места. Эти зверюги, видно, сразу не смогли убить, сами были доходягами. Вокруг все было усеяно хлебной крошкой. И под ногтями у мамы и у Любы был хлеб. Они за этот хлеб цеплялись до последней минуты. Если бы по-хорошему отдали – от голода умерли бы. А так – сытые отошли. На кладбище отвезти их никто не взялся, сил ни у кого не было, да и не на чем. Похоронили там же, на краю поля.
Из далекого репродуктора доносилась траурная музыка. Владимир, потрясенный историей Ивана Леонтьевича, сидел, замерев, в ожидании продолжения. Стоя к Владимиру спиной, майор вернулся к рассказу:
– Через неделю умер Степан, младший. Он ничего не говорил и не просил. Сутки хрипел, корчился. Я сидел и смотрел на него. А он лежал на боку с поджатыми к груди коленями и огромными черными глазами смотрел на меня. Не знаю, как я не рехнулся. Лопату в руках держать не мог. Сосед сжалился, похоронил Степу. Приютил нас. На дом наш намекнул. Мне тогда все равно было. Он был женат на сестре председателя. Так, как мы, они и дня не голодали. Вовка у них в первый день кружку мучной болтушки выпил без разрешения и чуть не помер. Лето кое-как промыкались. Потом дом им оставили и уехали к тетке в Харьков.