- Бригадиры все как с ума посходили - перепились в честь поминащей субботы. Одна Малахова трезвая.
- При чем тут поминащая суббота, когда тракторов нет, - ответил один из сидевших у длинного стола, хмуро глядя в угол. - Говорят же вам - из строя вышли. А чего нам делать?
- Сколько тракторов на ходу? - спросил Баранов Паршина.
- Ну, в ветчанском отделении всего четыре...
- А где леспромхозовские?
- Не пришли.
- Как не пришли? Мне доложили, что выделили вам три трактора.
- Вам доложили, а нам не прислали.
- А ну-ка, соедините меня с директором леспромхоза, - приказал Баранов и сел за стол к телефону.
- Да где его теперь поймаешь? - отозвалась от стола Малахова, управляющая ветчанским отделением.
- Никуда он не денется, - сказал Баранов. - Давайте звоните. Я им покажу, как обманывать. И сводку мне!
Тут подъехал "газик", вытащенный трелевочным трактором. Я воспользовался случаем, чтобы не быть в обузу Баранову, и ретировался. Дела у него спешные, разговоры откровенные, так сказать, не деликатного свойства, и нечего мне торчать свидетелем.
Мы с Фединым поехали в соседнее село Норино к Ивану Ивановичу Пушкину, потомку знаменитых ювелиров по дереву.
Помню, как-то зимой мы все с тем же Николаем Фединым шастали по норинским избам, как попы, в поисках Пушкина. Куда ни заглянем - все тот же ответ: был, но ушел.
- Что ж он дома-то не сидит? - спросил я Федина.
- Холостой. Скучно одному, вот и ходит-бродит по селу. Жениться не хочет. Ныне бабы, говорит, суете служат. Зачем, спрашивает, они теперь замуж выходят? А чтобы соки твои пить да бездельничать. Нет, говорит, меня они не проведут, не заманят.
Мы нашли его валяющимся на печи. Хозяин с хозяйкой сидели за столом, вели негромкий разговор. Топилась трубка; красноватые отсвету пламени плясали на дощатой перегородке; красный абажур гасил электрический свет, ото всего веяло покоем и уютом. Хорошо было в доме. Мы вошли, у порога обмели валенки. Запахло свежестью и полынью. Узнав, что пришли мы по его делу, Иван Иванович потянулся за валенками.
- Куда вы на ночь-то глядя? - стали уговаривать нас хозяева. - Садитесь к столу да беседуйте. У него теперь в доме только волков морозить.
- А у меня "буржуйка" в мастерской, - сказал Пушкин. - Мы ее в момент расшуруем.
Иван Иванович надел валенки и живо спрыгнул с печки. Он был высок, строен, с лицом крупным, белым и оттого казавшимся утомленным или даже нездоровым.
В тот далекий зимний вечер мы славно поговорили за водочкой да за горячей картошкой. Мы пекли ее на раскаленной "буржуйке", поджаривая бока до черной коросты. Пушкин показывал нам с Фединым дедовский наградной лист - диплом I степени - за ту знаменитую самопрялку. И оказалось, что премию он получил не в Париже, а на Всероссийской кустарной выставке в 1913 году. Как хорошо звучит - Всероссийская кустарная выставка! И диплом выглядел внушительно - на гербовой бумаге, написанный каллиграфическим почерком с затейливыми росписями и большой гербовой печатью. А рядом с этим наградным листом висела фотография дипломной работы Ивана Пушкина - ваза с цветами: никому и в голову не придет, что эта ваза и цветы вырезаны из дерева.
- Где теперь эта ваза? - спросил я.
- В Москве, в одном музее, - нехотя ответил Иван Иванович.
Вся мастерская завалена была болванками высыхающего дерева - свилистыми осиновыми чурбаками.
- А зачем осина? Для топки, что ли?
Пушкин снял с полочки и подал мне деревянный бокал с выточенным кольцом на ножке; кольцо это свободно передвигалось от донца бокала до тульи, но не спадало. Оно было мастерски выточено вместе с бокалом из одного и того же куска дерева.
- Какое дерево? - спросил Пушкин.
Я вертел бокал в руках, долго разглядывал его матовую полированную поверхность, излучавшую серебристый, перламутровый блеск, и не мог определить - что за дерево? Волокна почти не просматривались.
- А вы поглядите на свет, - Пушкин взял у меня бокал и поднес к лампочке.
И чудо! Весь бокал просвечивался алым пламенем, словно был отлит из густого розового стекла.
- Какое же это дерево? - спросил опять Пушкин.
Федин молчал и лукаво поглядывал на мастера.
- Не знаю, - сказал я.
- Осина! Это одна из самых красивых пород. В старину резали из осины и посуду, и брошки, и бусы, и церкви крыли осиной. Красивее крыши не было и нет.
Над верстаками, на полочках вдоль стен, как в музее, покоился старинный дедовский инструмент; и каких только видов и названий тут не было! И рубанки с фуганками всяких форм и размеров, и сверла, и фигурные наструги, и стамески, долотца и прямые лопаточками и загнутые ложечками, желобком... И ножовки, и пилы лучковые, пилы-пропиловочки, и лобзики величиной с серьгу. Дорогой инструмент, столетний, всевозможные клейма на нем, а больше все спаренное кольцо - знаменитая австрийская отметина. А посреди этого редкого великолепия, рядом с "буржуйкой", прилепился деревянный топчан, покрытый матрацем да ватным одеялом. Здесь жил и спал сам мастер. В изголовье на скамье стояли чайник, ведро и кастрюля с ковшом да кружка. Огромный пятистенный дом с резными божницами, шкафами, кроватями стоял пустым и заброшенным. Сам хозяин нисколько о том не печалился; лазил по шкафам и полкам, доставал нам всякие резные вещицы: то вазы, то шкатулки, то гербы, то образцы наличников. Все было вырезано, выточено изящно, любовно, не из корысти - вроде бы все это и ни к чему, а сработано так, ради забавы, от нечего делать.
Я узнал, что Пушкин окончил московское Строгановское художественное училище, и подивился тому, что он торчит здесь, в глухом углу.
- Оформители везде нужны. Поехали в Москву! Мы вас обязательно устроим.
Договорились" с Пушкиным встретиться в редакции "Известий" (я в то время работал там) и расстались.
- Ничего у вас не получится из этой затеи, - сказал мне Федин на обратном пути.
- Почему?
- Устраивался он и в Рязани и в Клепиках. Но работал до первой сдачи своих изделий. У нас ведь как заведено? Что ты смастерил или нарисовал подай на суд божий. То есть принеси начальству, выслушай замечания и переделай. А Пушкин этого не выносит. Придет, покажет. Стоять - стоит, слушает, что ему переделать надо и как. Молчит. Только губы дрожат. Он и так бледный. А тут аж посинеет, ни кровинки на лице. Постоит таким макаром, послушает и уходит совсем, навсегда. Так что не придет он к вам в "Известия".
Но я верил, что придет: я видел, как он ловит оценочный взгляд и слово, как охотно показывает свои изделия, хлопочет, суетится. Значит, есть в нем тяга к работе на миру и скрытая любовь, жажда к тому шумному успеху, который так окрыляет, подстегивает силы и вдохновение истинного мастера.
И он приехал, позвонил в редакцию. Я оказался на месте.
- Вы откуда звоните?
- Снизу, из приемной.
- Погодите меня. Я сейчас спущусь.
Но когда я спустился вниз, его и след простыл. Спрашиваю вахтера: тут, говорю, был такой высокий, в черной шапке. Не видели? Видел, говорит. Звонил. Потом трубку повесил и ушел...
...На этот раз мы с Фединым застали его дома, в мастерской то есть. Он сразу начал показывать нам школьную образцово-показательную доску; в ней был фокус - доска зашторивалась подвижной, сшитой из узеньких пластиночек шторой. Но куда уходила эта штора, где она наматывалась на валик увидеть, разгадать этот секрет мы так и не смогли. А Иван Иванович радовался, потешался, как ребенок, видя нашу растерянность и недогадливость.
- Что ж вы сбежали от меня в "Известиях"? - спросил я его. - Или обиделись на что?
- Ни на что я не обиделся. А просто так. Посмотрел направо, посмотрел налево - все лестницы в коврах. Народ по ним ходит важный да с портфелями, с папками. Разве на таких угодишь? Ну и страшно стало.