Но даже перечисленные моменты не позволяют считать завершение этой теперь уже давней истории победой Кинчева.
…В июне 1988 года проходил Vl ленинградский рок-фестиваль. Сценической площадкой стал Зимний стадион. После концерта "Алисы" немногочисленной компанией отправились в гости к Рикошету - лидеру "Объекта насмешек". Был вечер как вечер. Все как всегда. Когда я, уже заполночь, собралась домой, Костя вышел меня проводить. Мы стояли на пустынной улице, курили, ища глазами какую-нибудь машину. И вдруг он сказал:
- Помнишь, ты меня как-то спрашивала, не страшно ли мне, что все, кто меня окружает, так любят меня? Что за это однажды придется платить?
- Помню. Ты еще ответил, что тебе совсем не страшно, что тебе это в кайф…
- Я теперь понял, что ты хотела тогда сказать… Это, и правда, страшно…
Он жадно, словно это его последняя сигарета, затянулся. Усмехнулся вдруг. Но не весело.
- От меня, Нина, Бог отступился… Я раньше чувствовал, что он со мной… А теперь…
- Это только мы можем от него отойти. А он не отступается. Он с тобой…
- Отступился от меня Бог, Нина… Я писать не могу… Не пишутся песни…
- Это бывает. Ты просто устал. Это пройдет.
Он не ответил. Только улыбнулся и покачал головой…
Вот это и был, по-моему, главный итог "дела Кинчева". Шли дни. В его жизни происходили разные события. И хорошие и не очень. На людях он как всегда был ровен и почти беззаботен. Но я знаю, что в тот "год молчания" он страшно мучился. Он боялся, что дар слова уже никогда не вернется к нему.
Отживающая агонизирующая система пыталась его сломать, подвести под общий ранжир, указать ему "его место". Он не согнулся, не стал оправдываться, как это не раз случалось в истории нашей культуры последних десятилетий с людьми творящими. Он не стал холуем, не стал даже сколько-нибудь послушным. Все силы он положил на то, чтобы выстоять. И при этом еще казаться бодрым и веселым. Почти беззаботным. Все силы… И на песни сил уже не осталось. Он молчал год. Вы скажете, мало? Но год… Это одна семнадцатая жизни Нади Рушевой, одна двадцать седьмая жизни Лермонтова, одна сорок вторая жизни Высоцкого, одна тридцать третья жизни Иисуса Христа… Год жизни - это очень много. Сколько можно сделать за год! Сколько написал Кинчев за одну осень 1987-го?!
Но я знала, что тоска его, хотя и понятна, но напрасна. Я знала, что наступит день и родится новая песня. А за ней другая. И еще, и еще… Потому что есть люди, для которых творить то же, что и дышать…
И день настал. Телефон мой взорвался звонком. Междугородняя… Слышно было неважнецки. Но сквозь хрипы и шипение я все же расслышала Костин голос. Он читал мне по телефону текст новой песни:
- Ну, как тебе? - конечно же спросил он. Я ответила - как. Мне понравилась его новая песня.
- Ну, это, конечно, без музыки, сама понимаешь. С музыкой круто…
Мы поговорили о том, как это будет звучать с музыкой, и еще о чем-то, о детях, делах… Когда, наконец попрощались и я положила трубку, то подумала: ну, вот, теперь и вправду закончилось это самое "дело Кинчева". Теперь и вправду можно сказать - ничего-то им с ним не сделать, ничего!
Как мы любим дробить время - и то, в котором жили наши предшественники, и то, в котором живем сами. Эры делим на века, века на десятилетия… Наверное, мы делаем это не только "для удобства". Когда мы сегодня говорим о литературе "шестидесятников", то подразумеваем весьма конкретные вещи. То же самое с музыкой. Рок конца шестидесятых и рок начала девяностых это "две большие разницы". Кроме того, на рубеже десятилетий принято либо подводить итоги, либо делать прогнозы. В начале 1990 года - на пороге нового десятилетия, последнего десятилетия нашего века, - в "Российской музыкальной газете" был опубликован подобный прогноз. Предсказывать будущее взялся известный в ленинградском рок-клубе Миша Шишков, представитель среды, которую называют "околомузыкальной", а говоря проще - "тусовкой". Но в "Российской музыкальной газете" он был представлен как "независимый журналист" и назван почему-то Александром. Вот что он писал:
"На данном этапе "Аквариум", "Алиса", "Кино", "ДДТ" - идеологические банкроты. Пока народ на них ходит. И ажиотаж будет все раздуваться и раздуваться, потому что это, видимо, кому-то выгодно… ("Это кому-то выгодно…" - узнаете из чьего лексикона фразочка? - Н.Б.) Борис Гребенщиков напишет еще кучу песен и напоследок совершит переход из христианства в дзен-буддизм, Юра Шевчук провозгласит очередную революцию, Витя Цой будет кумиром молодежи чуть помладше 14-ти, Костя Кинчев тоже не в лучшем состоянии: напоследок орущие толпы, напоследок - "красное на черном". Сказать им всем нечего!…"
Вот такой прогноз.
Начинался последний год в жизни Цоя. Еще впереди был "Черный альбом" группы "Кино". Еще впереди был нескончаемый поток людской к Богословскому кладбищу в Питере. В этом потоке можно было увидеть и тех, кто чуть младше четырнадцати, и тех, кому за 20, за 30, за 50…
Боб, который сказал к тому моменту уже столько и столь значимое, что имел право на прижизненный памятник и пожизненное молчание, экспериментировал с собственной судьбой в Америке. Юрка Шевчук с телеэкрана выхаркивал кровавые сгустки своей любви-боли в Родине-уродине. А Костя Кинчев только что вернулся тогда из Америки, куда ездил по приглашению Джоанны Стингрей.
"Идеологический банкрот", которому, по утверждению Шишкова, "нечего сказать", позвонил из Москвы сразу после своего возвращения. Это было через неделю после того, как я прочитала о его незавидном будущем в "Российской музыкальной газете".
- Нин, привет, Костя Кинчев… Я вернулся… Слушай, ты знаешь кто такой Найман?
- Найман? Анатолий?
- Кажется, Анатолий.
- Да, знаю. Он недавно замечательные воспоминания об Ахматовой опубликовал… В молодости с ней работал над переводами итальянских поэтов.
- Да, я теперь тоже знаю…
- А почему ты спрашиваешь?
- Как считаешь, он в поэзии человек компетентный? Его мнение что-нибудь значит?
- Для меня - да. Он человек, несомненно, одаренный и хорошо чувствующий настоящую поэзию. А в чем дело-то?
- Он в Америке сказал: "Кинчев один из самых интересных современных русских поэтов…" Во!
- Батюшки-светы! А ты и поверил?
- Ну! - И мы вместе расхохотались.
Смех смехом, но я действительно считаю Константина Евгеньевича Панфилова-Кинчева одним из самых интересных современных русских поэтов. И здесь абсолютно согласна с Анатолием Найманом. При всей своей небрежности, некоторой торопливости, что ли, когда желание высказаться обгоняет нарождающееся слово, при некоторой склонности к "учительству" Кинчев все-таки поэт, каких немного. Я помню у Катаева рассказ о том, как в молодые годы они устраивали шутливые соревнования с Юрием Олешей, кто придумает лучшую метафору. Они сравнивали все со всем. Например, осень с цыганкой в цветастой шелковой юбке. Ну и тому подобное. Я думаю, что Кинчев выиграл бы в этой части любое соревнование. Если бы он жил в начале, а не в конце века, имажинисты охотно вписали бы его в свой круг. Иногда мне даже кажется, что он уж слишком "перегружает" свои вещи, создавая удивительные "кружева", нанизывая образы один на другой.