Как только он вошел, я начал кричать. Я орал, синея от крика, отказываясь от еды, трое суток подряд. Вызванный из Ныды врач ничего не нашел и уехал. пожав плечами. Отец сказал маме:
— И вот это ты называешь «спокойный»?
Никто не понял того, что я знаю теперь: я знал, что отец хотел меня убить. И это знание всегда жило во мне на самом донышке моей любви к нему.
Так я вошел в мир: с отравленной печенью, с напряженкой в почках, с глубоко подсознательным пониманием, что я никому не нужен.
В два года я свободно говорил и не просто ходил — я бегал по комнатам, охваченный счастьем жизни. Но тут я заболел — сразу корью и воспалением легких. Врач поставил диагноз и сказал, что помочь нельзя, что я обречен. Но мама сделала невозможное. Я не знаю, как она боролась за меня, кажется, были у нее в голове какие-то народные рецепты. Или она вырывала меня из рук смерти своей энергией. Факт тот, что я выжил, но у меня отнялись ноги. Они висели как плети, и снова врач сказал, что с этим придется смириться. Но мама не смирилась. Кто-то сказал ей, что нужно по пять раз в день делать ванночки для ног из запаренной хвои, еловой и сосновой смолы и соли. Как она их делала, когда? Возможно, утром до работы. Потом бежала по льду на работу в Ныду. Прибегала в обед. И вечером через каждый час. Через месяц ноги ожили. Я заново учился ходить и говорить.
А в три года меня ударила в правый висок лошадь. Это был Рыжик, которого отпускали пощипать траву. Он забрел в наш двор, и тут соседка из другой половины дома сказала своей приятельнице, что нужно его прогнать.
Я был послушный мальчик, поэтому я взял прутик, подошел к Рыжику сзади и ударил его прутиком по левой задней ноге. Он подумал, что это овод, приподнял ногу и отмахнулся от предполагаемого овода, слегка задев меня по виску. Мама была дома — это случилось в воскресенье. Она схватила меня на руки, побежала к реке, столкнула лодку и гребла все четыре километра изо всех сил, положив меня на корме. Врач сказал, что если бы лошадь была подкована, если бы она ударила чуть сильнее или чуть левее, меня бы не спасли.
И снова мама заботилась обо мне, одаривая меня своей энергией. И снова я учился говорить, перезабыв почти все, что знал.
Прибавим к этому ангины, насморки, гриппы и т. п.
Чуть не забыл: когда мне было семь лет, у меня начинался в верхушках легких туберкулезный процесс. Это означало почти год счастья, то есть маминого внимания. Умница-врач не назначил лекарств, сказав: питание, воздух, движение и хорошее настроение — и все купируется. Так оно и вышло.
У нас были гости. Мама была очень красива. Это я так думал. На самом деле она вовсе не была красавицей, но стоило ей приодеться и подкраситься, она становилась неотразимой. Большие темно-карие глубоко посаженные глаза включали столько света и любви, что озаряли ее лицо и все вокруг. Помню, что на ней было светло-бежевое платье в рубчик. Нет, не вельвет, думаю, это была шерсть. Пуговицы пережили это платье и долго напоминали мне тот день. Они были круглые, темно-коричневые в серединке — как мамины глаза — и светло-бежевые по краю, как платье. Фигура у нее была далека от идеала: короткие руки и ноги, длинная спина, крупная голова. Но все это было гармонично, линии рук и ног очень красивы, движения легки и ладны. И еще тонкий аромат дорогих духов.
Что там произошло между взрослыми, я не заметил: мы играли с сыном кого-то из гостей. Он был младше меня на год и пришел с только что подаренным ему ружьем, похожим на настоящее.
Его звали, кажется, Юра. Он показался мне глуповатым, но я не придал этому значения: ведь он был маленький, вырастет — поумнеет. Да и от такой игрушки можно на время съехать с ума.
Он показал мне ружье-двустволку, насладился моими похвалами и уже просто не знал, что еще можно из него выжать. Наконец, стал носиться по комнатам и кухне, приглашая меня догонять его. Я понял, что это такая игра: он убегает, я догоняю, как будто хочу отнять ружье. Так мы носились, пока он не влез на стул и не опустил ружье мне на голову, видимо, изо всех сил. Боль была очень сильной, на голове вздулась шишка размером с кулак, я заревел во весь голос и кинулся к маме. Она схватила отцовский ремень, зажала мою голову коленями и стала меня бить. Я пытался вырваться, ревел и ненавидел всех сразу — Юрку, маму, гостей. Отец отнял меня, когда я уже хрипел. Гости тут же разошлись, мама уложила меня в постель, померяла температуру — градусник показал тридцать девять с хвостиком. Она приготовила мне какое-то питье, но пить я отказался. Я лежал отвернувшись к стене и не слушал. Тогда мама включила настольную лампу, взяла книжку и стала читать мне вслух. Я думал: «Бедная мама! Она не знает, что я ее больше не люблю».