Она участвовала во всех моих мальчишеских затеях с моими друзьями. При этом она никогда не включалась в них наравне с нами, сохраняя свою автономность.
Я подружил ее с тундрой, и она постепенно оттаивала, на ее лице все чаще мелькала улыбка, а вскоре и глаза приобрели более детское выражение.
Я быстро набирал рост, но рос только вверх, становясь все худее. Люся росла медленнее, сохраняя детскую припухлость. Отец прозвал нас «Пат и Паташон». Это были какие-то юморные персонажи из его молодости, один худой и высокий, второй — маленький и толстый.
Одноместный самолет с почтой прилетел, когда уже начинался буран. Весь поселок высыпал на берег, и мы смотрели, как самолет, севший на лед, привязывали к колышкам, вбитым в лед. Мой отец был рядом с летчиком, переговаривался с ним и командовал остальными, и я был невероятно горд этим. От самолета протянули веревку-трос к нашему дому. Разумеется, отец пригласил летчика к нам. Во время бурана они — отец и летчик — по этой веревке добирались до самолета и проверяли колышки и веревки.
Летчика звали Николай. Ему было лет двадцать пять — так определила его возраст мама. Он прожил с нами около трех недель — все время бурана.
Высокий, легкий в движениях, скромный. Скромность бывает разной. Например, от застенчивости или неуверенности. Его скромность была другой: он просто не стремился быть в центре внимания. Скорее даже не скромность, а самодостаточность. Все три недели он был одет в одно и то же: черные брюки и белую рубашку в тонкую голубую полоску.
Спал он в моей комнате — отец притащил откуда-то деревянную кровать и поставил ее у стены напротив моей. Ночью я очень испугался, проснувшись: в кромешной темноте на меня смотрел огромный светящийся глаз. Я пе- рестал дышать, и тут же Николай проснулся, приподнял голову и спросил:
— Саша, ты в порядке?
— Глаз, — сказал я.
— Какой глаз?
Он приподнялся, повернул голову к окну и тихо рассмеялся:
— Это компас! Прости, я не подумал!
Он повернул компас, повешенный на спинку кровати, к себе лицом, и тут же заснул, дыша почти бесшумно и ровно. Просыпался он вместе с мамой, приходил на кухню и смотрел, что она делает. Если она чистила картошку, он доставал перочинный нож, садился рядом, перевернув на бок табуретку, и чистил картошку, аккуратно и быстро, тонко срезая кожуру и вырезая глазки. Если мама растапливала печь, он говорил негромко:
— Дайте, я.
Мама уступала ему место у печки, он садился на корточки, строгал лучину, как-то особенно ловко укладывал ее под дровами, поджигал — и печка сразу оживала, подчиняясь ему без сопротивления.
Вечерами он играл с отцом в шахматы. В первый такой вечер мама сидела на кровати, покачиваясь от усталости: надо было дождаться момента, когда закрыть трубу. Просить отца было бесполезно: забудет и выстудит дом или, не дай бог, закроет раньше времени, так что все угорят до смерти.
— Вы почему не ложитесь? Если я мешаю — я выйду, раздевайтесь, ложитесь, вы же устали за день.
— Я жду, когда дрова прогорят.
— Ах, это! Ложитесь, не думайте, я закрою вьюшку.
Мама, как она мне рассказывала много лет спустя, сразу поверила ему, легла и заснула сразу же, не беспокоясь о печке. Так и повелось. Мама даже не напоминала ему о печке, и он ни разу не забыл закрыть трубу и ни разу не ошибся.
Я помню его ровный голос, чуть глуховатый и как будто бесцветный, настолько он был спокойным. Его улыбку, освещавшую его лицо. Серые глаза, внимательный неоценивающий взгляд. Он был красив, но его красота была неяркая, она не привлекала к себе внимания. Моя мама, плохо переносившая посторонних, призналась потом: «Я не чувствовала его присутствия».
Когда буран кончился, откопали самолет, сняли его с колышек. Николай прогрел двигатель, простился с отцом и со всеми, кто пришел его проводить, и улетел.
Мне жаль, что я был так мал тогда и не подружился с ним.
Но его присутствие в доме было счастьем для меня.
Нет, я не сравниваю его с отцом. Я просто люблю их обоих.
ГЛАВА 5
Однажды родители взяли меня с собой в тундру. Мы жили втроем в отдельной палатке с железной печкой.
У нас были спальные мешки из оленьего меха, в которые мы влезали, сняв только верхнюю одежду — малицу.
В нескольких километрах от нас было стадо, и мы с утра до вечера крутились там: важенки — так называются оленьи самки — телились, и надо было записать новорожденных, выжечь на их ушах тавро с номером, определить, кого будут растить для мясопоставок, кого — для элитного поголовья. Они рождались слабыми, смотрели на мир изумленными глазами, тут же пытались встать на подгибающиеся, дрожащие ноги, но быстро осваивались, ноги крепли на глазах, и они принимались искать соски, а найдя, припадали к ним. Одна важенка, не серая, как все остальные, а рыжая, роди-ла рыжего теленка — и не признала. Что только не пытались сделать! Даже подрезали ей кожу и ее кровью смазали малыша — не помогло. Другим его не подкинешь — олени узнают своих детей по запаху. Пробовали напоить его разведенным консервированным молоком из металлических банок, он выпил, но все равно умер. Когда его вскрыли, консервированное молоко находилось в его желудке без каких-либо изменений. Отец сказал, что или это молоко ему не подошло, или он родился с каким-то дефектом, и поэтому мать не захотела его кормить.